Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский
Он встал разбитый, оделся и пошёл к епископу, которого не застал, потому что тот уже был у короля. Там Дрвецкий из жалости напоил его и оживил немного тёплой винной полевкой.
Епископ нескоро вернулся от короля с объявлением, что по причине подагрических болей в ногах Сигизмунд не сможет принять посла; советует Марсупину не настаивать на аудиенции и вручить письма ему.
Итальянец согласился на это, хотя неохотно.
– Всё-таки, – сказал он, – со старой и молодой королевой я должен увидеться.
Мациёвский не возражал, а спустя мгновение повернулся к Марсупину и прошептал:
– Ненасытный человек! Радуйся тому, чего добился, не требуй слишком много, чтобы не испортить дела. Вчера ты действительно одержал великую викторию, потому что, когда король Сигизмунд узнал о тех торжественно принесённых и отданных шкатулках, которые так хорошо вам послужили, несмотря на то, что вместо приданого, они, видимо, содержали веера и кольца, так начал смеяться, что мне потом сам сказал, что лет десять так сердечно не смеялся, как вчера.
Марсупин немного скривился.
– Дай ему Бог на здоровье! – прибавил он. – Я очень этому рад. Я сегодня напрашиваюсь к королеве Елизавете, потому что должен увидиться с ней наедине.
Отправленный с этим требованием Дрвецкий нескоро вернулся.
Бона хотела несносного Марсупина как можно скорее убрать из Неполомиц, она знала его настойчивость, поэтому наконец согласилась на то, чтобы его пустили, полагая, что после этой конференции сразу отправит его прочь назад в Краков, потому что тут не могла его терпеть и не хотела.
Марсупин, прощаясь с епископом, потихоньку ему объявил, что останется у молодой пани, как минимум на несколько часов, и по крайней мере так долго, как сможет.
Этого короткого вчерашнего свидания с Елизаветой для итальянца было действительно не достаточно. Он не мог ещё понять положения, объяснить себе её ясного и весёлого лица при том гнёте, о котором знал.
Хотел поговорить с ней открыто, больше, искренно.
Елизавета это прекрасно понимала, но полностью довериться Марсупину не хотела. Эта надежда завоевать сердце мужа, которую теперь подпитывала воспоминанием о последних словах, сказанных во время прощания, была её дражайшей, сердечной тайной, недоступной никому, даже воспитательнице. Не могла открыть её Марсупину.
Входя, итальянец нашёл её одну, стоящую у столика, в свежем убранстве и так же, как вчера, с улыбкой, спокойную, без заботы на лице. Это не могло быть результатом бесчувственности, равнодушия, потому что, если бы даже не любила мужа, одно обиженное самолюбие должно было угнетать. Марсупин не понимал этой силы духа в молоденькой госпоже.
– Ваше королевское высочество, – сказал он, когда вошёл, – я принёс вам нежнейший привет, но вместе с тем упрёки и выговоры, которых не могу утаить. Мне приказано настаивать на том, чтобы ваше королевское высочество, как дочь могущественного монарха, племянница императора, бросила эту девичью робость, это рабское послушание, которое делать вас здесь рабыней.
Елизавета, казалось, умоляет его взглядом, молчала.
Марсупин говорил дальше, всё больше оживляясь:
– Королева Бона пользуется вашей робостью, приказы вает, потому что вы слушаете, но она не сможет ничего вам сделать, когда вы открыто объявите свою волю, а король Сигизмунд наверняка её поддержит. Почему бы вашему королевскому высочеству не поехать за мужем, если желаете этого?
Елизавета немного заколебалась и сказала несмело:
– Потому что не знаю, желает ли этого король, мой господин, я не хочу идти против его воли.
Марсупин живо ответил:
– Король Август, конечно, не посчитал бы это за зло, а напротив. Что касается старой королевы, та наглеет от послушания. Я знаю о том, что даже ваши слуги больше слушают её, чем вас.
Королева равнодушно улыбнулась.
– Терпением и мягкостью, – сказала она тихо, – многое можно сделать.
– Не со всеми! – прервал Марсупин. – Прежде всего не с королевой Боной. Тут речь о вашем достоинстве, о чести семьи; нельзя так дать топтать себя, унижать и этим подчинением вызывать в Боне ещё более дерзкие желания.
Елизавета, как будто боялась, что разговор подслушают, давала ему знаки. Марсупин на это совсем не обращал внимания, словно не понимал её. Напротив, он всё сильнее распалялся, открыто говоря против Боны, что, казалось, смущает и лишает смелости Елизавету.
Весь разговор вёлся таким образом; и хотя Марсупин силился вдохновить её храбростью и убедить сменить поведение, на больную, боязливую, слабую на первый взгляд Елизавету произвело это очень мало впечатления.
– Оставьте мне кое-что от собственной воли, – сказала она. – Возможно, эта не та минута, когда я могла бы выступить и должна.
Марсупин чувствовал, что она не хотела открыть ему душу, пытался добиться от неё какого-то признания и чрезвычайно удивился, найдя в таком робком существе, правда, мягкое, но непобедимое сопротивление. Чем сильней Елизавета на нём настаивала, тем больше итальянец упирался, желая её обратить. Напрасно.
Среди этих переговоров пришла Холзелиновна, которая потакала Марсупину и хотела прийти ему на помощь, но и она не смогла изменить настроения воспитанницы.
Наконец Елизавета спокойно сказала:
– Я хочу завоевать сердце моего супруга и пана, не временную победу над её величеством королевой. Поэтому позвольте мне сначала избежать всего, что может раздражать короля Августа. Вы знаете, как он привязан к матери. – Это не привязанность сына, – выпалил Марсупин, – это недостойные чары и колдовство, которые эта женщина бросила на старого и молодого. Но это не может продолжаться. Освободившись, молодой король стряхнёт это онемение.
Марсупин заново начал уговаривать, чтобы королева ехала к мужу. Королева отвечала, что должна ждать, когда Август этого пожелает, а уверена, что это последует.
Уловил ли Марсупин эту уверенность, с которой говорила Елизавета, угадать было трудно, но Холзелиновна услышала об этом с удивлением, а зная свою госпожу, не приняла это за пустое хвастовство.
Согласно своему решению, Марсупин, зная, что его долгое пребывание у королевы Елизаветы выведет из себя Бону до наивысшей степени, специально просидел несколько часов, тянул время, а когда в конце концов должен был её оставить, ещё у дверей повторил то же самое.
Понятливый и проницательный итальянец на этот раз в присутствии исполненной простоты молодой королевы оказался в том непонятном для него и унизительном положении, что, когда уходил, должен был признать, что не не понял её.
Как приветствовала его светлой улыбкой, так и попрощалась, подавая для поцелуя белую ручку и уверяя, что, даст Бог, всё сложится удачно. Она защищала Августа, ни на кого не жаловалась. Хотя в этот
