Елена Съянова - Плачь, Маргарита
Уже под утро, когда все были пьяны и устали, он отыскал дремлющего в дальней комнате Роберта и велел ему увезти полубесчувственную итальянку.
— Я знаю, что сделал пакость, — признался он Эльзе. — Но, надеюсь, это зло все же наименьшее из всех, что могла бы породить ситуация, ты не находишь?
Жена не отвечала. Рудольф решил, что она, должно быть, уже задремала, и собирался погасить настольную лампу, как вдруг увидел, что плечи у нее слегка вздрагивают.
— Что ты, девочка моя? — спросил он, целуя ее в нежный висок.
— Не знаю… Разве зло имеет размеры? Так жалко чего-то… так жалко! — почти про себя шептала Эльза.
Утром Лей сказал Марго, что сделал все как она хотела. Марго с головной болью и потухшими глазами сидела на постели, глядя на него с жалким недоумением, пыталась припомнить ночь любви, но ничего не могла вспомнить и лишь снова и снова поднимала на Роберта свои влажные, полные мольбы и печали глаза. Но Лей, не спавший очередную ночь, к тому же и простудившийся на речном ветру, отупел еще больше, а поскольку он почти не пил вчера, голова нестерпимо болела и появилась неприятная тяжесть в груди и левом боку. Он позвонил братьям Мадзини, и они тут же явились за сестрой. Кажется, проблема Марго, благодаря товарищам по партии, была улажена, и теперь Роберту оставалось лишь, попрощавшись с Гретой, ехать в Кельн для решения следующей — проблемы развода. Он крепко пожал руку Рудольфу, поцелуй Эльзы его смутил, а глаз Греты он вообще постарался избежать, как, впрочем, и глаз Ангелики, в которых звучал настойчивый вопрос.
Гели по-своему истолковала вчерашний флирт дяди и очень хотела бы понять, не означает ли он что-то благоприятное для нее. Она впервые в жизни посмела проявить настойчивость. Она вошла в комнату, где Лей был один и говорил по телефону, и стала у дверей.
— Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали для меня и Вальтера в Вене, — начала она, когда Роберт положил трубку. — Фрау Грендель звала нас в Мадрид, куда они скоро отправятся вместе с господином Дали, а затем пригласила погостить у них в Париже, где они проведут лето. Но я не знаю… как мне быть. С кем мне… говорить об этом? Я хотела посоветоваться с вами.
— Если вы спрашиваете моего совета, то я вам его дам, — резко отвечал Роберт. — Вальтер должен ехать в Мадрид один, чтобы поработать там лето. А вам лучше отправиться в Вену к родственникам и заняться вокалом, к чему вы, кажется, и стремились. На мой взгляд, это самое правильное, что вы могли бы сделать сейчас — и для себя, и друг для друга.
Странно, но Ангелика испытала даже некоторое облегчение от этого совета, данного почти в форме приказа, — он оставлял надежду.
— Мы столько ждали, подождем и еще, сказала она при первом же свидании Вальтеру. — Главное — никому не причинять зла. Я верю Роберту. Если он говорит…
— Гели! Какое ему дело до нас, опомнись! — буквально завопил Гейм. — Что ты опять, как собачонка, поджимаешь свой хвостик! Чего ты боишься? Почему позволяешь другим решать за себя, за меня, за нашу любовь? Я уважаю Лея — он был честен со мной, но ни он, ни Гесс никогда не будут всецело на нашей стороне, потому что раз и навсегда выбрали сторону твоего дяди! А он… враг! Он мой враг, Гели. Можешь ты это понять?
— Люди иногда делаются друг другу врагами, но это временно, — возразила она. — Вальтер, если ты любишь меня, то рано или поздно все будет по-нашему, только… Может быть, если еще немножко подождать, то ему… будет легче отпустить меня. Вот вчера, на дне рождения, он ухаживал за другой! — Она даже рассмеялась. — Представляешь? Роберт представил ему итальянку, очень красивую, и Адольф прямо растаял весь и глаз с нее не сводил. А что он ей говорил! Я и не думала, что он знает такие слова!
— Да он просто хотел заставить тебя ревновать! — воскликнул Вальтер. — Это же очевидно!
— Но для чего ее привел Роберт?
— Господи, Гели, да у него довольно собственных проблем! Как ты наивна!
— Я наивна, я глупа… Пускай! Но я никому не хочу причинять боли. Раньше я была другая… — Повернувшись к нему, Ангелика потянулась губами к его губам и после долгого поцелуя шепнула в самое ухо: — Неужели ты не понимаешь? Я так люблю тебя!
— Я тоже люблю тебя, безумно люблю, поэтому…
— Поэтому мы не можем рисковать. Эльза как-то сказала, что нельзя строить счастье, причиняя боль, — оно все равно рухнет. Я верю ей.
— И ее мужу ты тоже веришь? — безнадежно вздохнул Вальтер. — Я прочитал его статьи по геополитике. Не его ли партия собирается осчастливить немцев, перебив всех евреев и выжав соки из славян?
Но она уже не слушала. Она целовала его, гладила по пышным волосам, шептала что-то нежное… И он испугался этой исступленной нежности, которая так похожа была на прощание.
Часть III
Лето оказалось засушливым и тоскливым. Тосковали выцветшие от жары поля и гулкие пыльные улицы, тосковало белесое бесплодное небо, тосковали люди, загнанные кризисом в тупик отчаянья. Сделанное Леем предсказание пятидесятипроцентной безработицы к лету 1931 года полностью сбылось: заводы простаивали из-за дороговизны сырья и закрывались; иностранные банки требовали выплаты накопившихся долгов, но финансы страны и без того трещали под непосильным бременем наложенных на Германию репараций и банки лопались один за другим.
«Суровая реальность должна, наконец, открыть глаза немцам, — говорил Гитлер. — Сегодня я верю в это, как никогда».
Он был прав. Если в 1930-м НСДАП получила только 18 % голосов, выборы 1931 года принесли 35 %. Хитроумный фон Шлейхер все настойчивей донимал престарелого президента Гинденбурга именем Адольфа Гитлера. С другой стороны, канцлер Брюнинг вынашивал собственные планы, в конечном итоге сводившиеся к восстановлению монархии. Нацистский фюрер был ему как кость в горле, бороться с ним можно было лишь отменив выборы и продлив президентский срок. С третьей стороны, газетный магнат Альфред Гутенберг, глава националистической партии и «Стального шлема», собственной армии, состоящей из ветеранов первой мировой войны, также проявлял заинтересованность в «сотрудничестве» с Адольфом Гитлером. Наивный Гутенберг был слишком богат и благополучен, чтобы понять «ефрейтора из Богемии», который ни с кем и никогда не собирался делиться властью.
Но вот ее-то, вожделенной власти, у Адольфа и не было! Все говорили о нем, все желали строить с ним отношения, договариваться, торговаться, даже уступать, но лишь с тем чтобы после половчее его использовать. Никто не делился с ним ни крупицей реальной власти. Власть предстояло завоевать. Выбить, вырвать, выцарапать из цепких рук тех, чье время уже прошло, но чьи пальцы вцепились в нее и не разгибались, окостенев, как пальцы мертвеца.
Из душного Мюнхена Гитлер уехал в любимый Бергхоф, но и там не было отдыха душе. Он тосковал, метался… Он был совершенно один. Гесс увез жену к морю; Ангелика засела в Вене, и он не мог ее оттуда выманить. И хотя Геринг, Геббельс, Рем и остальные часто приезжали к нему за указаниями, его не оставляло ощущение заброшенности и серьезной потери — не то свершившейся, не то ожидающей впереди.
В середине августа наконец пошли дожди, и дышать стало легче. На семнадцатое фюрер назначил политсовет, дав понять, что для решения чрезвычайно важных вопросов желает видеть у себя всех. «Все» оставались все теми же — Гесс, Геринг, Геббельс, Гиммлер, Ганфштенгль, Розенберг, Дарре, казначей Шварц и Гоффман с ассистенткой… Особо были приглашены Рем и Штрассер, нечастый гость в Бергхофе, а также еще ряд лиц, среди которых — Гейдрих и Борман. Этот последний приехал первым, и уже шестнадцатого фюрер испытал некоторое облегчение от той атмосферы подобострастия, которой умел обволакивать его этот незаменимый человек.
«Ненавижу праздники и лето! — пожаловался ему Гитлер. — Пустопорожнее время!»
Под вопросом оставался приезд Роберта Лея, который в апреле, едва добравшись до Кельна, свалился там с жесточайшим воспалением легких и до сих пор не выздоровел окончательно. Болезнь проходила очень тяжело, и если бы не друзья Брандта, приславшие из Англии какой-то сверхновый, толком не опробованный препарат, партия, пожалуй, лишилась бы одного из своих самых верных членов. Сам Лей в разгар болезни уже сказал примчавшемуся в Кельн Гессу что «все это к лучшему» и «теперь все встанет на свои места»…
Рудольф провел на Рейне около полутора месяцев, пока угроза жизни не миновала окончательно, однако Роберт оставался таким слабым и выздоравливал так медленно и неохотно, что в середине июля Гесс снова приехал в Кельн. На этот раз он приехал вместе с сестрой, которая, впрочем, так и не увидела своего возлюбленного. Как ни бунтовала в ней страсть, чувство деликатности победило — ведь все это время Роберт находился в кругу семьи, и именно жена приняла на себя весь ужас последней недели апреля, когда никто не знал, чем все кончится.
