Степан Злобин - Степан Разин (Книга 1)
– Стало, что же, простил меня, батька?.. – неуверенно спросил Ежа, и голос его в первый раз задрожал.
– Сказали: ступай – и ступай! – прикрикнул Наумов.
– Ну, спасибо, Степан Тимофеич! Сложу за тебя башку не задумавшись в битве. Устыдил ты меня! – сдавленным голосом сказал Ежа.
Он поклонился Степану в пояс и спрыгнул в челн.
– Дядя Митяй, давай-ка бочонки! – подчалив к стругу, крикнул Тимошка. – Все бочонки налью водой!
– На кой тебе леший, Кошачьи Усы! Мы завтра в Волге купаться будем, – со смехом отозвался Степан.
С другой стороны подошел на челне Сережка Кривой.
– Стяпан Тимофеич! На учуге тут в шатрах да в бурдюгах балык, икра, лук, чеснок, редьки, репы много, винца толика. Учуг-то митрополичий: иконы повсюду, лампадки горят, монашеской рухляди куча, а работные люди раздеты и голодны, как собаки. К нам просятся волей.
Степан приказал все забрать. Но Сергей не решился ограбить монахов. Он вернулся к себе на струг, захватил добытую в Персии христианскую церковную утварь, где-то ранее у армян или грузин награбленную персами. Он был даже рад развязаться с этой добычей, словно возврат ее церкви снимал с него все грехи.
«Так и сквитаемся с архиреем: снеди взяли, а божью посуду покинули!» – утешал он себя...
Сергей кропотливо делил по стругам лук, чеснок, редьку, как многодетная мать, стараясь не обделить ребятишек.
По каравану слышался говор, смех. Всем хотелось устроиться ночевать на суше.
Атаманы решили здесь отдохнуть дня три, тем часом выслать лазутчиков, узнать, велика ли против них сила, а там, с божьей помощью, в бой...
Воеводский розыск
Воевода Иван Семенович Прозоровский уселся удобней и поглядел на подьячего.
– Поди домой, Якушка. Управимся без тебя, – сказал он.
Подьячий вытер о длинные прямые космы конец приготовленного пера.
– Слушаю, воевода-боярин! – Он подозрительно поглядел на одну из трещавших свечей. Мелкими шажками, на цыпочках подошел к ней, отщипнул нагоревший конец фитиля и, пятясь Б дверь задом, несколько раз поклонился.
Жуя губами концы усов, боярин дождался, когда за подьячим захлопнулась дверь.
– Иди-ка ближе, не хоронись, – приказал он женщине, жавшейся возле стены. – Не бойся, не бойся, не съем... Сказывают в книгах, что есть людоядцы на островах окиянских, а я православный.
Женщина вышла на свет.
– Ближе! – нетерпеливо приказал воевода.
Она несмело приблизилась.
Через стол он уставился на нее. Поднял подсвечник, придвинул свечу к ее лицу с опущенными ресницами и усмехнулся.
– Вон ты какая! – сказал он. – Ладно, вдова!.. Сказывай мне по порядку, по чести – много ль мой брат, князь Михайло Семеныч, к тебе ходил, и почасту ль, и для чего ходил, и подолгу ль сиживал? Как попу на духу, говори. Чужих нету. Того для и Якушку угнал, чтоб про брата ведать...
Женщина молчала.
– Ты что ж, говорить не хочешь со мной?! Я и подьячего ворочу – втроем потолкуем! Ныне я тебе не воевода – старший брат распутника, князь Михайлы. А то воеводой стану – тогда не про брата начну спрошать, а про корчемство: сколь вина торговала, сколь казны государственной напойной сумела схитить... Слышь, спрос будет иной!.. – пригрозил воевода, и самый голое его говорил, что боярин не шутит.
– Ходил князь Михайла, – чуть слышно пролепетала женщина.
– Ведаю, что ходил. Каб не ходил, так ребра и голову ему не ломали бы. Спрошаю: давно ли он ходит к тебе? Почасту ль? Для какой нужды?
– Ходил он с начала петровска поста, после троицы, кажду неделю по разу, когда в середу, а когда и в пяток...
– Любил он тебя? – внезапно придвинув лицо, спросил воевода.
– Ой, что ты, боярин! – будто даже в испуге воскликнула женщина. – Пить к бабке ходил.
– А-а, к ба-абке! А ты, стало, тут не у дел? Ничем ты его в соблазн не вводила – ни взором, ни словом сладким? А ходил он вонючу брагу пить, что бабка варит, да, может, бабку твою и любил, по младости, сдуру? – ехидно спросил боярин.
– Грех, боярин-воевода, на бабку такое молвить!
– На вдову грех, на бабку грех! – раздраженно воскликнул воевода. – А с бабкой про что беседу водил?
– Смеешься, боярин! Какая с бабкой беседа? «Подай» да «прими», «закуски прибавь» да «винца подлей» – тут и все!
– Стало, пил и сычом сидел, слова ни с кем не молвил?
– Ой, боярин, да как мне ведать! С товарищами своими, чай, речи вел, а про что...
– По-татарски он, что ль, говорил?! – взбешенный крикнул боярин.
– По-русски, про Стеньку Разина, про злодея, – шепнула женщина, оглянувшись по сторонам.
– Чего же он сказывал про злодея? – вслед за стрельчихой понизив голос, спросил Прозоровский.
– Его бы боярин спрошал. Он тебе брат. Как я тебе на боярина-князя, на брата, стану изветничать! Совестно мне, – уклончиво возразила она.
– Не учи меня, дура дубова! – одернул ее боярин. – При тебе князь Михайла сказывал, стало, при мне мог сказать. Хочу знать не то, что он говорил, а что ты слыхала...
– Слыхала, что вор Стенька оборотиться хочет на Волгу с моря от кизилбашцев, что ты, воевода-боярин, хотел его изловить и повесить, а тут пришла грамота от царя...
– Дура! Что ты там в грамотах смыслишь! – испуганно воскликнул воевода. – Ну, что ты про грамоту слышала? Ну?! – нетерпеливо накинулся он на стрельчиху. – Что князь Михайла сказал?
– Что государь оказал-де злодею милость и не велел-де его показнить, а пустить его к дому, в станицы. А братец твой, воевода-боярин... – Вдова осеклась, робко взглянула на Прозоровского и молча опустила глаза.
– А он? – грозно спросил воевода.
– Не смею, боярин...
– Под пыткой скажешь! – сурово пообещал боярин. – Ну, что князь Михайла?
– А князь Михайла-де грамоты царской слушать не хочет... – шепотом произнесла она.
– Цыц, женка! – остановил воевода. – Кому ты речи те разнесла?
– Молчала, боярин.
– А кто Михайлу побил, когда он в остатный раз от тебя из корчмы шел? За что побили?
– Не ведаю, воевода-боярин. Я не пособница делу такому! Может, Никитка... – несмело высказалась вдова.
– Кто он?
– Стрелецкий десятник Никита Петух.
– За что он его – за злодея, за Стеньку?
– Не ведаю, князь боярин, а чаю, что за меня он сдуру. Ирнит [Ирнит – ревнует]. Чудится малому, что князь Михайла Семеныч ходит ко мне по женскому делу. Он грозился: сломаю, мол, князю ноги. Да чаяла, зря он, Никитка, грозится и не посмеет на князя... – неуверенно сказала вдова.
– Где твой Петух?
– Не ведаю, князь воевода... Петух – он не мой...
– Бабкин, верно, Петух?! И побил князь Михайлу за бабку?! Таковы Петухи!.. – перебил боярин. И вдруг, изменившись, резко добавил: – Не за Михайлу пытать тебя стану. Михайла здоров и сам за себя отплатит. Бог даст, через три дня все шишки свои забудет... Толк не об том: Петух твой, я слышал, разинский вор и подсыльщик и ныне назад ко злодею убег. За то тебе стать под пытку.
Женщина задрожала.
– Воля твоя, боярин, жги, мучай... Мне жизнь не мила без мужа. Разин Стенька, злодей, моего стрельца сказнил, а самое пусть боярин замучит... Бери, твоя власть!..
– Вижу, на дыбу не хочешь. Скажи добром: какие вести Петух повез ко злодею?
– Помилуй, боярин, да нешто он скажет мне! Аль не знает, за что вдовею!.. Кабы знала, что он ко злодею собрался, он тут бы был, у тебя. Аль я дороги в приказ не знаю?! Аль мужа память не чту?! В глазах стоит мужняя голова, отсеченная топором, ночи не сплю!.. Братцу твому Михайле Семенычу в ножки готова упасть за то, что хочет сгубить злодея... – заговорила громко и горячо стрельчиха.
Марья знала, что воевода тащил к расспросу бежавших из Яицкого городка стрельцов и прочих людей, видя в них атаманских подсыльщиков. По совету бабки в первые дни сказалась она прибывшей не из Яицка, а из Красного Яра, чтобы избегнуть расспроса в Приказной палате. Так стала она немою сообщницей разинского подсыльщика Никиты. Она и рада была бы ему отплатить за насилие, но молчала из боязни за себя. В первый раз сказала она воеводе о казни мужа и сама испугалась, но воевода был озабочен своим.
– Все врешь! – остановил он стрельчиху. – Брат воеводский – царю не ослушник! Смехом он говорил то нелепое слово. Полюбилась, должно быть, ему ты – и все. Вот и хотел он тебе угодить да любовную хитрость умыслил: про то, что побьет вора, сказывать вслух, чтобы тебе стать милее, а ты и поверила сдуру!
– Так что ж, князь Михайла Семеныч меня обмануть приходил? – растерянно спросила стрельчиха. – На что же ему далось меня обмануть? Али сердце мое не довольно болело?! За что же я бога молила о здравии князя Михайлы! Я мыслила: он изо всех бояр самый смелый – дерзнет на злодея. А он для забавы, лишь языком потрепать, чтобы с блудной бабенкой потешиться? На то, знать, и сабельку носит?!
Злобная ненависть Марьи к Разину не вызвала в воеводе сомнений. Горячность ее убедила боярина в правде ее слов. Он испугался того, что Михайла может стать нарушителем царской воли, но если бы в самом деле вдова дерзнула помыслить на атамана, – кто может быть виноват, что помстилась гулящая женка!
