Умберто Эко - Баудолино
Пока Баудолино с прочими христианами предавались подобным изысканиям, Соломон опрашивал поголовно все население Пндапетцима, ища потерянные колена. Давешняя обмолвка Гавагая о раввинах обещала привести к цели. Но разноязыкие страшилища, может, и вправду не знали, а может, считали тему запретной; Соломон оставался несолоно хлебавши. Наконец один евнух сказал ему, что да, действительно по преданию в царство Пресвитера явились отряды иудеев, дело было много столетий назад, но потом они решили снова выступить в дорогу, может быть, опасаясь, что обещанное нашествие белых гуннов рассеет их и создаст диаспору, так что Богу одному известно, куда эти иудеи ушли. Соломон решил, что евнух лжет, и продолжал выжидать, когда же они отправятся в царство, где он обязательно надеялся найти своих единоверцев.
Время от времени Гавагай пытался обратить их к под-линномыслию. Отец есть самое совершенное и отдаленное от нас, что существует во вселенной, не так ли? А следовательно, как бы он мог сотворить Сына? Люди сотворяют сыновей, дабы продлиться в потомстве и жить в нем даже в то время, которого не увидят, поскольку будут восхищены смертью. Но Бог, нуждающийся в продлении через Сына, был бы не совершенен испокон веков. А если бы Сын существовал испокон веков, вместе с Отцом, будучи той же божественной природы или же сущности, как угодно называть... в этом месте Гавагай погряз в грецизмах вроде «усия»-"суб-станция", «гипостасис»-"ипостась", «фюзис»-"природа" и «гипосопон»-"лицо", так что даже Баудолино не в состоянии был его выпутать... Будучи той же сущности, мы получили бы невероятное положение, где Бог, по определению несотворенный, являлся бы испокон веков сотворенным. Следовательно, Слово, которое сотворяет Отец, дабы оно посвятило себя искуплению человеческого рода, не единосущно Отцу. Оно сотворено впоследствии, разумеется прежде сотворения мира, оно превыше любой иной твари, но паки и паки оно ниже Отца. Христос не потенция Божия, настаивал Гавагай. Он безусловно не какая-то там какая угодно потенция, вроде саранчи, нет, Христос – вящая потенция, но Он перворожденный, а не нерожденный.
– Значит, для вас Сын, – допытывался Баудолино, – только приемыш у Бога, а следовательно, Он не Бог.
– Он не Бог. Но пресвят, как пресвят Диакон, приемный сын Пресвитера. Что уместно с Пресвитером, разве не уместно с Богом? Мне известно, что Поэт спрашиваешь у блегмов, почему если Иисус призрак, Он боишься в Гефсиманском саду и плачешь на кресте. Блегмы, поскольку худо мыслишь, не умеешь ответить. Иисус, Он не призрак, он приемное детище. Приемное детище не ведаешь то, что ведаешь Отец. Понимаешь? Сын не «омоус», не единосущный, а «омиус», подобносущный. Мы не еретики, как аномеи. Аномеи мыслишь, Слово не подобно Отцу. Они мыслишь совсем инако. Но к счастию, в Пндапетциме нет аномеев. Они мыслишь инаковее всех на свете.
Поскольку Баудолино, излагая эти эпизоды, добавил, что они недоумевали, в чем различие между этими «омоус» и «омиус», и может ли Предвечный быть сведен к двум словцам, Никита улыбнулся: – Есть, есть различие. Может, на вашем Западе противоречия уже забыты, но в империи у нас, у римлян, дискуссия длилась чрезвычайно долго, и были отлученные от церкви, и оглашенные, и вообще убитые за эту букву, разделяющую два словца. Что меня изумляет, это что полемика, которая у нас уже давно подавлена, все еще бушует в тех районах, о которых ты рассказывал.
Затем он думал: вот я гадаю, не плетет ли мне вранье этот Баудолино. Однако полуварвар, каков он есть, проведший жизнь у алеманов и у миланцев, не отличающих Святую и Животворящую Троицу от Карла Великого, не мог бы знать таких премудростей, если не услышал в том походе. Хотя, кто скажет, может быть, он услышал их где-нибудь в других местах?
Периодически товарищи посещали несваримые Праксе-евы обеды. Под воздействием бурка они, вероятно, наговорили под конец одного из таких пиршеств довольно много ненадлежащего Волхвам, В то же время и Праксей пообвыкся в их компании. Так что однажды ночью, основательно набравшись и видя сильно хмельных гостей, он им сказал: – Государи и желаннейшие посетители, я внимательно обдумал каждое слово, выговоренное вами с самого мига появления у нас, и отдал себе отчет в том, что вы ни разу не утверждали, что являетесь Волхвами, которых мы тут ждем. Я продолжаю полагать, что вы ими являетесь, но если случайно, я повторяю, вдруг случайно, вы не Волхвы, вашей вины нет в том, что все почитают вас Волхвами. Как бы то ни было, разрешите обратиться к вам по-братски. Вы видели, что за клоака ересей наш Пндапетцим и до чего тяжело умиротворять этот страхолюдный сброд, то припугивая белыми гуннами, то перетолковывая волю и слово этого Иоанна, которого они никогда не видели. А на что гож наш драгоценный юный Диакон, вы сами понимаете. Если мы, евнухи, сможем опереться на поддержку и авторитет Волхвов, наша власть усилится. Она усилится и возрастет здесь, но может распространиться и... шире.
– На царство Пресвитера? – спросил Поэт.
– Если вы придете в него, вас обязаны будут признать законными сеньорами. Чтобы вам туда прийти, вам нужны мы. Нам нужны вы здесь. Мы необычная порода. Не то что монстры, размножающиеся в согласии с убогими законами плоти. Мы стали евнухами потому, что другие евнухи избрали нас для того и сделали нас такими. В том, что многим представляется злоключением, мы считаем себя объединенными в одну семью. Мы – это и другие евнухи, правящие в других местах. Мы знаем, что есть влиятельнейшие и на далеком Западе, уж не считая подобных иных государств и в Индии и в Африке. Хватило бы если б из мощного центра мы распростерли повсеместные связи, ввязали в них собратьев во всех местах земли... Тем мы основали бы пространнейшую из всех известных империй. Империю, которую никто бы не мог завоевать и разрушить, так как она была бы не из армий, не из территорий, а из паутинных взаимных соглашений. Вы были бы символом и гарантией нашей власти.
На следующий день Праксей, увидев Баудолино, сказал, что ему сдается, будто он наговорил накануне негодных и абсурдных вещей, которых на самом деле не думал. Просил прощения, умолял забыть все, что было говорено. Он расстался с ними, повторяя: – Прошу вас, не забудьте же все позабыть.
– Пресвитер то, Пресвитер се, – подытожил Поэт. – А вот Праксей предлагает нам царство.
– Ты сошел с ума, – оборвал его Баудолино, – у нас наша миссия. И мы клялись Фридриху.
– Фридрих умер, – сухо ответил Поэт.
С разрешения евнухов Баудолино часто приходил наведать Диакона. Они стали друзьями. Баудолино рассказывал ему, как разрушали Милан, как строили Александрию, как берут крепостной вал и что надо делать, чтобы поджечь вражескую баллисту или кошку. Под эти рассказы, Баудолино мог бы сказать, у юного Диакона сверкали глаза, хоть его лицо и продолжало оставаться завешенным.
Потом Баудолино расспрашивал Диакона о богословских контроверзах, которые полыхали в той провинции, и у него рождалось чувство, будто Диакон при ответе печально улыбается. – Царство Пресвитера, – отвечал он, – очень старинное, и здесь нашли себе укровище все секты, что в ходе столетий бывали выдворены из христианского мира Запада. – И было ясно, что даже Византия, в той малой степени, в которой он знал что-то о ней, являла для него Далекий Запад. – Пресвитер не желал лишать всех этих беглецов их собственной веры, и проповедование многих из них стало соблазном для местных пород, проживавших в этом царстве. Хотя, в самом деле, зачем обязательно знать, какова Животворящая Троица? Довольно, по мне, чтобы следовали заветам Евангелия, никто не должен попадать в ад за то, что думает, будто Дух Святый исходит от одного Отца. Они ведь добрые, ну ты же видел, и у меня разрывается сердце из-за того, что в один прекрасный день они все должны лечь костьми, образовав заслон против белых гуннов. Так что пока здравствует мой отец, я буду править страной смертников. Хотя, быть может, раньше них приму смерть я.
– Что ты, что ты, государь. По голосу и по самому твоему сану наследника священства, мнится, ты не можешь быть стар. – Диакон качал головой. Тогда Баудолино, чтоб его повеселить, рассказывал свои с друзьями проделки времен парижской жизни. Но тут же чувствовал, что разжигает в сердце Диакона неистовые желания и ярость из-за их неутолимости. При этом Баудолино, конечно, выдавал, кем был и кем он является в самом деле, забыв, что он Волхвоцарь. Но и Диакон теперь уже ничему не удивлялся и даже давал понять, что в эти одиннадцать Волхвоцарей он лично никогда не верил и только разыгрывал роль, навязанную евнухами.
Однажды Баудолино, пред лицом несомненной тоски Диакона, лишенного и самых простых радостей, которые юность дарует всем, попробовал убедить того, что можно пестовать в сердце любовь к недостижимой возлюбленной, и рассказал о былой страсти к некой благородной даме и о писанных к даме письмах. Диакон спрашивал срывающимся голосом. Потом он взвыл, как раненое животное: – Даже это мне заказано, Баудолино, даже воображаемая любовь. Знал бы ты, как я мечтал бы скакать во весь опор перед войском, впивая запах ветра и запах крови. Тысячу раз я предпочел бы погибнуть в бою с именем возлюбленной на устах, нежели оставаться в этом заклете и ждать... чего? Ничего, наверное...
