Владек Шейбал - Лейла Элораби Салем
"Господи, благодарю Тебя, что подарил мне шанс очутиться в этом городе, принадлежащий Тебе, - в душе творил молитву Владислав, любуясь святым местом, - Ты испытывал меня в стойкости и вере, я усвоил урок и отныне я ни в чем не сомневаюсь".
На старом рынке он приобрел легкую белую тунику - в такой не жарко даже целый день бродить по южным восточным улицам. Подпоясанный ремнем, в белом одеянии, оттенявшем его смуглую кожу, Владислав направил стопы к армянскому кварталу, где вот уже тысячи лет проживал его народ. Маленькие домики за высокими заборами утопали в зелени кипарисов и смоковниц. Трудолюбивые армяне смогли даже в пустыне взрасти пышные сады, что своей тенью давали прохладу всему живому. Первым делом Влад устремился в собор Иакова, поразивший своим великолепием золотого убранства. Там, под высокими сводами, между рядом толстых колонн, струился яркий свет, лучами играя на подвешенных к потолку большому количеству светильников. Зал был почти пуст, лишь два священника в черных одеяниях тихо творили молитвы и на вошедшего Владислава не обращали никакого внимания. Осматриваясь по сторонам, чувствуя переполнявшее его душу смятение, словно он вернулся домой после длительной разлуки, Влад не скрывал тех чувств, что зародились в нем теперь, когда вокруг в полумраке большого храма доносились тихие монотонные голоса, раз за разом произносившие священные слова на древнеармянском языке. На глаза навернулись слезы: Влад вспомнил, как когда-то давно в детстве учился слово за словом священным песнопениям от дядя Жозефа Теодоровича, как трудно было ему, ребенку, понять смысл сказанного и как сталось легко теперь, когда до ушей донеслись знакомые слова. И почувствовал он в тайниках сердца привычную легкую благодать, и образ архиепископа предстал перед его внутренним взором, и тогда тихо, почти шепотом, Владислав произнес на армянском:
Хайр мэр, вор хэркинс ес. сурп ехици анун ко, екесце аркаютюн ко, ехицин камк ко ворпэс хэркинс ев хэркри - Отец наш, что в небесах есть, святым да будет Имя Твое, да придет Царство Твое, да будет воля Твоя как на небесах и на земле.
Неподалеку стоял священнослужитель - невысокий, с густой седой бородой. Казалось, он был погружен в свои дела и никого не видел вокруг, однако, его взору открылось лицо молящегося человека и человек этот явно был в храме впервые - этому свидетельствовали его глаза.
Сын мой, ты плачешь, - тихо проговорил священник, обратившись к Владу.
Тот не ожидал, что кто-либо заговорит с ним и помыслами своими ушел в молитву, отрешившись на миг ото всего мира. Он даже не замечал капли слез на его щеках и только теперь очнулся и вернулся на землю. Он боялся что-то не то сказать, что-то сделать - любую оплошность или ошибку, в некоем трепетном страхе ответил:
Святой отец, я хочу исповедоваться.
Что тебя терзает, сын мой?
Я не знаю покоя, отче, уже столько лет. Разумом понимаю, что совершаю нечто неправильное, но сердце подсказывает мне иной путь.
Какой же грех совершил ты, если так не спокойна душа твоя?
Я родителей оставил вопреки их воли, не послушал отца своего, сделал все наперекор. Родные желали видеть меня доктором либо архитектором, а я пошел своим путем - стал актером.
Лицедейство есть грех, сын мой, ибо театр - школа мира сего и князя мира сего - диавола, а он прельщает недальновидных, желая заморить в душе человеческой последние остатки нравственности. В том родители твои правы, что пытались образумить тебя от обольщения, в ином же ты сам волен выбирать свой путь.
В день нашей последний встречи отец проклял меня за одно только, что я посмел полюбить женщину старше себя самого. Меня поставили перед выбором: они или она, я выбрал любовь, она жена моя. Может статься, и в этом мой грех, что грузом давит на меня?
В Писании сказано: "Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будет двое одна плоть". Это повелением Господа, и в том нет греха на тебе, сын мой. Когда ты молился, я видел твое лицо, твои глаза, наполненные слезами: это свидетельствует о твоем чистом сердце и от тебя самого исходит свет, только не каждый может узреть его. Ты береги себя, будь далек от соблазнов, молись за родных, за себя самого. Путей к Господу много.
Общение со святым отцом оставило в душе двоякое чувство: с одной стороны некий покой, а с другой - трепетный страх перед великим грехом неисполнения Его воли. Комок рыданий стоял в горле, отчего-то жалко стало самого себя - в раз на него навалилось столько груза - не земного-обыкновенного, душевного. И впервые в жизни Влад осознал то одиночество, что окружало его многие годы, но лишь теперь оно давило на плечи неизмеримой ношей, а ранее он даже не замечал, как одинок и несчастен.
Бредя с опущенной головой вдоль каменных стен, Владислав присел отдохнуть в тени развесистой смоковницы. Было жарко и по телу струился пот. Очень хотелось пить, но ближайшего источника нигде не было. Вдруг скрипнула калитка, Владислав обернулся на звук и весь замер: на улицу вышла пожилая армянка - невысокая, смуглая, сухая, но ее глубокие глаза в сети морщин излучали свет и доброту. Лицом она походила на бабушку Вильгельмину, что так любила брать маленького Влада на руки и рассказывать удивительные истории и сказки - всегда только на армянском языке - когда-то давным-давно, и ныне образ давно почившей бабушки явился в священном городе в лице этой незнакомой старушки. Женщина слегка улыбнулась Владу и,усевшись на коврик, принялась печь тонкий хлеб. Эта картина умилила его настолько, что он позабыл обо всем на свете: столько красоты
