Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский
– Я уже моих приказала расставить, – ответила с дрожью королева, то и дело заламывая руки. – Отец мой, не покидайте нас. Даже если бы этот съезд решить ничего не мог, они осмелели, он откроет ворота другим, поколеблют то, что вы решили с панами сенаторами. Одно ваше присутствие может всё спасти. Наши враги уже говорят о Больке Мазовецком, ни во что не ставя обещание, данное покойному.
Беспокойство вызвало у королевы слёзы, она с плачем приблизилась к епископу, целуя его руки и уже прося его своими слезами. В эти минуты вошёл её десятилетний сын, которому она кивнула.
Прибежал и он на приказ Соньки, хоть не зная причины, из-за которой он должен был умолять епископа, и поднёс к губам его руки.
Збигнев был взволнован.
– Поскольку времени мало, – сказал он, – я должен немедленно идти посоветоваться с братом и другими, и прошу, ваше величество, не тревожьтесь напрасно. Борьба со смутьянами равно моя, как ваша, они и мне объявили войну, напав на Славков. У нас будет много дел, но с помощью Божьей и честных людей, верных костёлу, мы победим.
Сказав это, он поднял руку, благословил королеву и её сына и быстро удалился.
Заехав в епископство, он нашёл там Спытка из Тарнова, воеводу Сандомирского, и Яна, своего брата, который приветствовал его на крыльце новостью о назначенном съезде в Опатове. Оба были возмущены нахальством тех, которые, никого не спрашивая, самовольно созвали собрание, рассчитывая на то, что сами будут в нём командовать.
Ян Гловач из Олесницы, брат епископа, гневный и надутый, начал с того, что никто из наиболее важных людей на этот съезд ехать не должен, чтобы не придать ему значения. Они нами пренебрегают; мы тем более должны их недооценивать? Пусть кричат и пусть составляют резолюции. Кто их послушает?
У приблизившегося тут же Ваврина из Калинова Зарубы, каштеляна Серадзкого, выражение лица было очень пасмурным и, услышав, что говорил Гловач, он прибавил:
– Наверное, нам туда не стоит ехать. У меня есть информация, что съезд – это засада. Могут схватить сенаторов и посадить их в тюрьму. Такие люди на всё решатся.
Епископ слушал.
– Если бы даже и была опасность для других, – сказал он, – я её для себя не вижу, а королева просит и я должен ехать.
Все крикнули, а особенно Гловач.
– Побойся Бога! Я не пущу. Упаси Боже, с тобой случится несчастье; что мы тогда предпримем? Лучше, чтобы десять из нас пошло в неволю, чем ты один.
– Они не посмеют ничего мне сделать, – воскликнул епископ. – Вспомните, когда тут чехи с Корибутом были, как они угрожали мне смертью, засадой, нападением; всё же я один ходил на заутреню и ничего мне не сделали. Поеду в Опатов, в пасть им, и выйду целым. Ехать же, повторяю, я должен, и то через час, ибо съезд уже начинается.
Всех смутил этот бесповоротный приговор епископа. Более смелый брат маршалек, постоянно качая головой, ещё сопротивлялся.
– Я, – сказал Спытек из Тарнова, – ехать не думаю. Я ничего бы там не сделал, лучше останусь здесь на страже.
Заруба тоже не показывал желания отправиться в дорогу.
– Если есть работа, которую нужно сделать, один епископ может её сделать, – сказал он. – Мы, идя под приказы панов шляхты, гуситов, которые нападают на собственность духовенства и грабят на дорогах, либо подверглись бы нападению, либо выставили себя на посмешище. Они там, наверное, ожидают большинство, и нас перекричат.
Когда это говорили, начали приходить и другие сенаторы, потому что новость об этом неожиданном съезде в Опатове разошлась молнией по городу и всех напугала. Но они согласны были с тем, что ехать не стоило. Этого же мнения был и канцлер, Ян из Конецполя, и Ян из Тенчина, каштелян Бецкий, и другие.
Епископ, объявив своё мнение, молчал и слушал, задумчивый. Брат тщетно пытался его отговорить от намерения оправится в Опатов, доказывая, что достаточно послать кого-нибудь, чтобы побывал там, послушал и привёз какую-нибудь информацию о том, что там будет происходить.
– Я дал слово встревоженной королеве, – наконец сказал спокойно Олесницкий, – я должен ехать. Возьму с собой капеллана и немного слуг. Ничего там со мной случится не может.
Впрочем, никого из вас, против его убеждения, не уговариваю.
Гловач ходил по комнате, заломив руки; он был в тревоге за брата.
– Подумай, что ты делаешь, – сказал он. – На тебе сейчас всё… Они хорошо знают, что если головы не станет, когда пастуха не будет, овцы рассеются. Могут допустить насилие… Дерслав из Рытвиан приказал стрелять в родного дядю архиепископа, обчистив его сокровищницу. Нечто иное было оказаться с глазу на глаз с Ягайллой и подвергнуться его гневу, который проходил быстро, потому что то был монарх внимательный и верный сын церкви; другое дело – с этими людьми, которые не уважают ни человека, ни митры. Помилуй.
– Видишь, что я совсем спокоен, – воскликнул епископ, не показывая волнения. – Это люди злые и наглые; кучка, что их окружает, больше легкомысленна, чем порочна. Они не отважатся на меня покуситься, ибо знают, что даже их собственные приятели такого нападения на Божьего помазанника опасались бы.
Тот, кто был знаком с епископом Олесницким, хорошо знал, что, однажды что-нибудь вбив себе в голову, он не отступит от этого и, будь что будет, намерение исполнит. Поэтому брат, канцлер Конецпольский и другие решали только, как бы обеспечить безопасность человеку. Епископ чуть ли не с улыбкой постоянно отвечал, что лучший защитник – Господь Бог, а эти черти, может, не такие чёрные, как кажется издалека.
Олесницкий применил это к Спытку из Мелштына и Дерславу из Рытвиан, к Абраму Збускому и Страшу, которые были главными распорядителями съезда. Потом епископ с полной свободой сел за ужин со своими гостями, велел приготовить всё для дороги на рассвете и, отслужив в своей часовенке святую мессу, как сказал, так и сделал – один с капелланом и челядью в несколько человек в карете королевы и её лошадьми поехал в Опатов.
Уже в те времена это был довольно значительный и торговый город, разделённый на два, а скорее, на три района, из которых один, старый, сосредотачивался у монастыря Бернардинцев, второй – при коллегиате, третий же занимали почти одни евреи. Стены, опоясывающие одну часть, и ворота в них были такими жалкими, что не могли служить для какой-нибудь обороны от
