Окраина - Иван Павлович Кудинов
И в тот же день, отложив все дела, Ядринцев приступил к составлению нового рапорта на высочайшее имя, работал с неменьшим жаром и увлечением, чем над книгой о Сибири, не догадываясь и не отдавая себе отчета в том, что книгу-то он, в сущности, и не откладывал, а напротив, продолжал писать для нее новую главу:
«Сибирь страна еще почти не початая в научном отношении; ученые экспедиции, отправлявшиеся туда для исследования края, успели разработать только весьма незначительную часть имеющегося в ней научного материала… — Подошел он к главному и готов был это главное написать аршинными буквами, дабы не проглядели, заметили близорукие и всемогущие государственные деятели, министры и сам государь, и приняли бы незамедлительные меры. — Научный центр в самой Сибири дал бы возможность сосредоточенным в нем ученым силам исследовать край с большим удобством и с необходимыми для успешности работы последовательностью и постоянством… — И продолжал убежденно и горячо. — Сибирь вообще крайне нуждается в людях с высшим образованием, и удовлетворить эти нужды не могут высшие учебные заведения империи, куда учащиеся должны следовать за четыре-пять, а иногда и более тысяч верст; словом, представляется ныне настоятельная необходимость возвысить уровень образования в Сибири, дать местным ее уроженцам средства развивать и оберегать свои умственные силы на пользу самой Сибири, что может быть достигнуто только учреждением университета в этом крае».
Научный центр в Сибири? А почему бы и нет!
Между тем, когда Ядринцев мечтал об этом, на пять миллионов человек, населявших необъятные просторы Восточной и Западной Сибири, было всего лишь пять гимназий. Попытка открыть еще две, в Омске и Тюмени, ни к чему не привела: не хватало, не было в Сибири преподавателей. И генерал-губернатор Казнаков велел вписать в представление и этот весьма поучительный пример…
Потянулись дни ожиданий.
И вот наконец последовало высочайшее повеление (в который уже раз!) об открытии Сибирского университета. И все шло, казалось, к тому: министерство народного просвещения даже сочло нужным указать, что для привлечения в Сибирь достойных профессоров надобно положить для оных оклады в полтора раза выше в сравнении с европейскими университетами; министр финансов не возражал; Государственный совет поддерживал… Так благоприятно все складывалось! А между тем ни через год, ни через два, ни даже через десять лет сибирский университет еще не будет открыт…
7
Внезапно заболел генерал Казнаков. Разнесся слух: болезнь опасна. Со дня на день ждут из столицы лейб-медика. Другие утверждали, что по личному распоряжению государя в Омск выехал профессор Боткин. Между тем Боткин был в то время занят устройством первой бесплатной российской больницы и находился в Петербурге безвыездно. Не спешил, как видно, и лейб-медик на помощь к сибирскому генерал-губернатору.
Ядринцев решил навестить Казнакова. Зашел под вечер, когда солнце, скатившись за Иртыш, расплескало по воде плавленую медь, отчего вода казалась густой, тяжелой и медлительной. Губернаторский дом показался угрюмо-настороженным, притихшим; ходили тут на цыпочках, разговаривали вполголоса. Ядринцеву пришлось долго ждать, пока где-то там, в глубине дома, решали — допускать его к больному или не допускать. Наконец вышел доктор, сказал строго:
— Больной настаивает. Но я вас прошу: никаких раздражающих разговоров. И недолго, голубчик, совсем недолго.
Ядринцева провели к генералу. Вид его поразил; бледное, с синюшной отечностью лицо, вялые руки поверх одеяла… Увидев Ядринцева, Казнаков попытался приподняться, но только покрутил головой, вминая подушку, и слабо улыбнулся.
— Вот видите, друг мой… Подвел я вас, — голос хриплый, сдавленный. Ядринцев мягко возразил:
— Да в чем же вы меня подвели, Николай Геннадиевич? Ни в чем вы меня не подводили. А помогали бескорыстно — это да. И я вам за многое благодарен.
— Нет, нет, подвел, — упрямо повторил Казнаков. — И не только вас… всю Сибирь. Надежду, веру вселил… а практически ничего не сделал. Вот и университет… Обидно!
— Вам не в чем себя упрекнуть, вы сделали все возможное, — попытался утешить его Ядринцев, но, видно, не утешил. Казнаков горестно усмехнулся:
— Значит, не все, коли вопрос не решен. Вот уже пятый год бьемся, а результатов не видно…
Ядринцев хотел сказать, что он уже не пятый, а двадцатый, да, двадцатый год занимается университетским вопросом, но передумал. Такая надломленность, безнадежность звучали в голосе Казнакова, обычно бодрого и энергичного, уповавшего всегда на терпение и упорство… И вдруг утратившего все это на глазах. Что с ним произошло?
Смутно было на душе, беспокойно: неужто и на этот раз вопрос останется нерешенным? Последующие события подтвердили самые горькие опасения.
А Казнаков так и не смог окончательно прийти в себя, воспрянуть духом. И, отчаявшись, уехал в Петербург, навсегда распрощавшись с Сибирью, равно как и с мыслью о сибирском университете.
8
Ночь оказалась бессонной. Ядринцев лежал, глядя в темноту, и думал, думал… Иногда чудилось, что подхваченный течением, он плывет куда-то, несется среди оглушающего вселенского безмолвия, а может, просто-напросто кружит на месте, как попавшая в полосу света ночная бабочка… Странное это было ощущение.
Взошла луна, выскользнула из-под облака, не луна даже, а лишь малая ее частичка, острый бледно-желтый серпик, точно скибка недоспевшей дыни, и свет от него исходил слабый, немощный. Ядринцев встал и подошел к окну, долго всматриваясь в звездное небо. Звенящая тишина стояла вокруг, и мысли в этой тишине рождались отчетливые и неожиданные. Стараясь не стучать дверьми, чтобы не поднять весь дом на ноги, он спустился вниз, во двор, где темнота казалась еще плотнее, непрогляднее, отворил калитку и неторопливо, наугад, пошел к реке, обдавшей его знобящей свежестью. Вода аспидно чернела внизу, казалась близкой. Ядринцев сделал еще несколько осторожных, крадущихся шагов и остановился, чувствуя, почти физически ощущая стремительное движение под ногами… Земля летела. Или он сам летел? Звезды над головой совершали свой извечный танец. Обломок луны мчался сквозь редкие облака по какой-то странной, причудливой параболе… И не было сил прервать, остановить это кружение. Что он мог сделать? Желание быть сильным — естественная потребность человека. И Ядринцев не был исключением. Он, как и многие, хотел сделать мир лучше и чище — в этом видел смысл жизни. Однако подчас забывал о том, что хрупкое человеческое желание и грубая, жестокая действительность находятся в постоянном противоречии. Впрочем, нет, он этого ни на минуту не забывал, но всякий раз, сталкиваясь с действительностью, которой заправляли ненавистные ему Кондраты (так именовал он обобщенный тип людей всемогущих и ненасытных в своем стремлении к
