Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1
Наутро после своего возвращения Жак проснулся рано, дурно проведя ночь. Он старательно брился, удостоверился, что на его лице нет больше красных пятен, а на месте фурункула остался только еле заметный рубец, и вдруг ему расхотелось продолжать привычное, однообразное существование, — ведь оно не оправдывало его надежд; он бросил заниматься туалетом и разъяренно кинулся на кровать. «А недели ведь бегут», — подумал он. О таких ли каникулах он мечтал! Рывком он вскочил на ноги. «Надо заняться спортом», — благоразумно сказал он себе, хотя это противоречило его лихорадочным движениям. Он достал из гардероба рубашку с отложным воротничком, посмотрел, в порядке ли ракетки и туфли, и спустя несколько минут вскочил на велосипед и помчался в клуб.
Два корта были заняты. Женни уже играла. Она словно и не заметила, как появился Жак, а он не спешил с ней поздороваться. После смены игроков они оба оказались на площадке, сперва как соперники, потом как партнеры. Игроками они были равноценными.
И сразу же они стали разговаривать друг с другом по-прежнему грубоватым тоном. Внимание Жака было поглощено ею, но он все время к ней придирался, обижал ее, потешался над ее промахами в игре и с явным удовольствием ей противоречил… Женни не оставалась в долгу, причем говорила совершенно несвойственным ей голосом — каким-то фальцетом. Ей ничего бы не стоило отказаться от такого неучтивого партнера, однако она и не думала отстранять его, — напротив, упорно добивалась, чтобы последнее слово оставалось за ней. И когда все остальные игроки стали разбредаться на завтрак, она обратилась к Жаку, сказав задорным тоном:
— Я выиграю у вас вчистую четыре партии!
И проявила такой боевой пыл, что Жак проиграл со счетом четыре — ноль.
Успех сделал ее великодушной.
— Да это не в счет, вы просто еще не натренировались. Отыграетесь как-нибудь на днях.
Голос ее снова звучал глуховато, как обычно. «Какие мы с ней еще дети», — подумал Жак. Он был счастлив, что у них обнаружилась общая слабость. Для него словно блеснул луч надежды. Ему стало стыдно, когда он вспомнил, как вел себя с Женни; но когда он стал раздумывать, как же вести себя иначе, то так ничего и не придумал, — никогда, верно, не быть ему естественным при ней; а ведь именно с ней, а не с кем другим ему так страстно хотелось быть самим собою.
Когда они вышли из клуба, ведя велосипеды, пробило двенадцать.
— До свидания, — сказала она. — Поезжайте. А мне так жарко, что я боюсь, как бы на велосипеде мне не стало дурно.
Он не ответил и продолжал идти рядом.
Женни не любила навязчивости; ее стало раздражать, что она не может отделаться от спутника, когда ей этого хочется. А Жак ни о чем не догадывался, думал, что с завтрашнего утра снова станет ходить на теннисную площадку, и все никак не мог решить, как же объяснить ей, отчего он снова берется за игру.
— Теперь, когда я вернулся из Турени… — начал он в замешательстве. Тон у него уже не был насмешливым. (Женни еще в прошлом году заметила, что он почти всегда перестает ее поддразнивать, как только они остаются вдвоем.)
— А вы ездили в Турень? — спросила она, чтоб поддержать разговор.
— Да, на свадьбу к приятелю. Вы его знаете: ведь я у вас с ним и познакомился — это Батенкур.
— Симон де Батенкур?
Она старалась припомнить и вдруг сказала тоном, не терпящим возражений:
— Он мне не понравился.
— Вот как! Почему же?
Таких расспросов она не любила.
— Вы чересчур строги, он славный малый, — не дождавшись ответа, сказал он. Но тут же передумал. — В сущности, пожалуй, вы и правы: уж очень он посредственный.
Она подтвердила это кивком головы, и он был осчастливлен.
— А я и не знала, что вы с ним подружились, — сказала она.
— Простите, это он подружился со мной, — поправил Жак с усмешкой. — Произошло это однажды вечером, когда мы возвращались уж не помню откуда. Было очень поздно. Даниэль отстал от нас. Тогда Батенкур вдруг стал изливать мне душу — ни с того, ни с сего. Рассказал все подряд так доверчиво, как доверяют свое состояние банкиру и говорят при этом: «Займитесь моими делами, я всецело полагаюсь на вас».
Она слушала его с любопытством и теперь уже не думала, как бы от него отделаться.
— Вам часто случается выслушивать подобные признания? — спросила она.
— Да нет. А почему вы спрашиваете?.. Впрочем, пожалуй, да. — Он улыбнулся. — По правде говоря, довольно часто. — И он добавил с некоторым вызовом: — Вы удивлены?
И он был растроган, когда она спокойно ответила:
— Ничуть.
Порыв теплого ветра доносил до них аромат садов, мимо которых они шли, запахи дымка, сырого перегноя, терпкий запах цветов, согретых солнцем, — индийской гвоздики и гелиотропа. Жак молчал, Женни снова спросила его:
— Итак, выслушивая его признания, вы его и женили?
— Да нет, это было совсем не так. Я сделал все, чтобы помешать этому нелепому браку. Она вдова, лет на четырнадцать старше, и у нее есть ребенок! Родители Батенкура даже порвали с ним, но так ничего и не добились.
И он вспомнил, что однажды удачно применил к своему приятелю слово «одержимый» в том смысле, как его понимают церковнослужители:
— Батенкур прямо одержим этой женщиной.
— Она красива? — спросила Женни, и было ясно, что она не воспринимала двойного значения словца Жака.
Он так долго молчал, что она недовольно заметила:
— Вот не думала, что поставлю вас в такое затруднение, задав этот вопрос!
Он все продолжал размышлять и даже не улыбнулся.
— Не могу сказать, что она красивая, она просто страшная. Другого слова не могу найти. — И, помолчав, воскликнул: — Люди преинтересные создания! — Тут он поднял глаза на Женни и увидел, что она удивлена. — Да, правда же, — продолжал он, — все люди необыкновенно интересны! Даже те, на которых никто не обращает внимания. Замечали ли вы, когда разговор идет об общих знакомых, сколько подробностей, важных, многое объясняющих в данном человеке, ускользнуло от вашего собеседника? Вот оттого-то мы так мало понимаем друг друга.
Он снова взглянул на нее, почувствовал, что она его внимательно слушает и даже повторяет про себя слова, которые он только что произнес. И недоверчивость, которую он всегда испытывал по отношению к ней, вдруг уступила место какой-то радостной непринужденности; ему захотелось еще полнее овладеть ее вниманием, таким для него непривычным, тронуть сердце девушки рассказом о некоторых подробностях брачной церемонии, которые были еще так свежи в его памяти.
— На чем же я остановился? — спросил он рассеянно. — Как бы мне хотелось описать жизнь этой женщины, хоть знаю я о ней немного! Говорят, она была продавщицей в универсальном магазине. Упорно выбивалась на поверхность, — продолжал он, употребляя выражение, которое было записано в его блокноте. — Сестра Жюльена Сореля. Вы любите «Красное и черное»?
— Нет, не люблю.
— Да что вы? — удивился он. — Впрочем, я понимаю, что вы хотите сказать. — Подумав с минуту, он рассмеялся. — Но если мы станем раскрывать скобки, я никогда не кончу рассказ. Я не злоупотребляю вашим временем?
Не желая показывать, как она заинтересована, Женни рассеянно бросила:
— Нет, мы завтракаем только в половине первого, — из-за Даниэля.
— А разве Даниэль уже здесь?
Она попалась на лжи.
— Он сказал, что, может быть, приедет, — ответила она, покраснев. — А вы не заняты?
— Я не тороплюсь, отец в Париже. Давайте перейдем в тень… Мне бы хотелось рассказать вам о свадебном обеде после церемонии. Это ведь так, пустяки, а все же было очень тягостно, поверьте мне. Вот послушайте. Прежде всего в качестве декорации замок, настоящий памятник старины, со сторожевою башней, реставрированной Гупийо. Гупийо — это ее первый муж, личность своеобразная; в прошлом приказчик галантерейной лавки, оказался коммерческим гением, умер архимиллионером, одарив все наши провинциальные города «Универсальными магазинами двадцатого века». Вы, конечно, их видели. Поэтому, кстати сказать, вдова баснословно богата. До того дня я ей не был представлен. Как бы вам описать ее? Худощавая, гибкая, очень элегантная женщина, но в лице мало привлекательного; профиль горделивый, кожа смуглая, чуть-чуть дряблая, и серые глаза, глаза мышиного цвета, какие-то мутные, будто стоячая вода. Представляете себе? Повадки у нее, как у балованного ребенка, и вообще держит она себя не по возрасту: говорит громко, смеется, и — как бы это вам объяснить? — время от времени ее серые глаза начинают бегать под полуопущенными ресницами, и тогда вдруг все это ребячество, которое она на себя напускает, начинает вам внушать тревожные мысли, и как-то невольно приходят на память слухи, которые распространились, когда она овдовела, будто бы она исподволь отравляла Гупийо.
