Юрий Вяземский - Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Феликс чуть помедлил, и я успел вставить:
«…или погибнуть».
Феликс схватил меня за обе руки и испуганно теперь прошептал:
«Ты и это увидел!.. Тутик, спасибо тебе! Век тебе не забуду!»
«Что ты мне не забудешь? За что мне спасибо?» — удивился я.
А Феликс, пожав мне обе руки, отодвинулся от меня и встал со стула.
«Ты когда уезжаешь?» — вдруг спросил он.
«Не знаю. От меня не зависит… Думаю, что скоро».
«Вот за то и благодарю, что скоро уедешь», — грустно улыбнулся мне Феликс и направился к выходу.
«Погоди!» — крикнул я.
Он остановился возле имплувия — в моем римском доме экседра от атрия ничем не отгорожена, даже занавеси нет — остановился, обернулся ко мне и что-то тихо сказал.
«Не слышу!» — крикнул я, но со стула не встал и к нему не пошел.
Он сам сделал несколько шагов в мою сторону и сказал уже громче:
«Мы слишком много знаем друг о друге. Поэтому, когда начинаем говорить, нам приходится лгать… Можно я пойду, Тутик?»
Я медленно встал со стула и пошел его провожать.
На прощание мы не только не обнялись — мы не сказали друг другу «до свидания»…
XXVII. — Больше я его ни разу не видел, — сообщил Гней Эдий Вардий. — Он ко мне больше не заходил, к Юлии меня больше не приглашали. Когда дней через пять мне пришлось уехать из Рима, я не застал Феликса ни в Городе, ни на вилле. Я несколько раз наведывался. Я даже в Юлином доме о нем спрашивал, когда зашел попрощаться с юной вдовой. Она, как всегда, наградила меня своей улыбкой солнечной бабочки…Мне везде отвечали, что Феликса нет и, где он, не знают.
Я уезжал с надеждой, что Юлию Младшую скоро выдадут замуж и она перестанет брать уроки у Феликса.
Свасория двадцать восьмая. Элизий Летей
I. — Я уезжал с надеждой, что Юлию Младшую скоро выдадут замуж, — повторил Вардий и продолжал: — Но скоро после моего возврата в Новиодун до меня дошли слухи, что Луций Виниций якобы отказался разводиться с женой, — он ведь, ты помнишь, был женат. Я эти слухи проверил, и они подтвердились: действительно, наотрез отказался, как его ни уговаривали, и Юлия Младшая по-прежнему оставалась безмужней.
II. В начале следующего года — того самого, в котором окончилась война в Паннонии — я получил послание от Феликса; до этого он ни разу не откликнулся на мои письма, которые я ему отсылал с каждой надежной оказией. Теперь он прислал мне новую часть своей поэмы о странствиях Венеры. Она называлась «Элизий Летей», по имени очередного сына Венеры, которого она родила на Сицилии от Меркурия.
Об этой Венериной станции я тебе тоже рассказывал (см. Приложение 1, XXXIII–XXXV). Помнишь? Венера, превратившись в Венеру Эрицину, стала богиней Смерти-в-Жизни, как ее иногда называют орфики. Птицей ее стал пеликан, который собственной кровью кормит своих детей. Спутницами стали Сирены. Сыночек ее…
Из всех купидонов самый он нежный,Но тот, кто вкусил его нежность, тянется к смерти,Ибо грубостей жизни не в силах уж больше терпеть…
Ну и так далее.
Никакой сопроводительной записки к стихам не прилагалось. Лишь в начале свитка, на котором стихи были написаны, рукой Феликса было начертано: «Тутику вместо письма»… Понимай, как хочешь.
Я понял так: амур-Ультор уже покинул Пелигна, и он теперь во власти нового амура, Элизия… А как еще прикажешь понимать?..
Но обращаю твое внимание: стихи об Элизии мне были присланы в начале года. И лишь в конце года произошло то, о чем я сейчас тебе расскажу.
III. Гней Эдий Вардий мне так рассказывал:
— За несколько дней до январских календ мне сообщили, что Феликс… он, наверное, уже перестал быть Феликсом, но как его теперь называть, я не знаю… я получил первое известие о том, что любимый мой друг выслан из Рима. Следом за этим скупым известием из разных источников начали приходить подкрепляющие и дополняющие сведения. Постепенно стала вырисовываться все более подробная картина, и чем подробнее она становилась, тем разноречивее.
Через год в Рим стали поступать стихотворные послания самого Пелигна. Они до сих пор поступают. Пелигн адресует их разным людям, но все они так или иначе, рано или поздно, ко мне попадают — доверенные люди их собирают, переписывают и мне отсылают. Пелигн именует их «письмами» или «скорбными элегиями». Большей частью эти стихи проясняют картину, но иногда как будто еще сильнее запутывают историю.
Я этот клубок долго распутывал. При этом я опирался, во-первых, на рассказы тех людей, которым я доверяю, во-вторых, на стихотворные свидетельства самого Пелигна и, в-третьих, на собственные знания предшествующих событий и обстоятельств и мои представления о том, к чему эти события и обстоятельства могли привести. Сочетая эти три источника, критически их осмысливая и решительно отвергая глупые слухи и грязные измышления, я, как мне думается, преуспел в своем изыскании и клубок почти до конца распутал.
IV. По факту ссылки: Пелигн был сослан личным эдиктом Августа без какого-либо судебного разбирательства, обычного или чрезвычайного.
Это была именно ссылка, а не изгнание, при котором человек лишается гражданских прав и имущества. Пелигн об этом свидетельствует:
Был умерен твой гнев: ты оставил мне жизнь,сохранил мнеВсе гражданина права, имени я не лишен,Не перешло достоянье к другим, и слово указаНе позволяет мою участь изгнанием звать.
То есть, с одной стороны, не самое строгое наказание и, казалось бы, даже легкое и щадящее. Но с другой — местом поселения были назначены Томы, городок на побережье Понта Евксинского, в устье Дуная, за Фракией, за Нижней Мёзией, среди диких и вечно воющих даков и гетов. Так далеко на моей памяти еще никого не ссылали.
V. — О постигшем его несчастье Пелигн узнал на Ильве. На этом острове он гостил у Котты Максима, сына Мессалы. И туда, на Ильву, прибыл гонец с Августовым эдиктом.
Некоторые утверждают, что Феликс под строгим конвоем был доставлен в Рим, там его привели к принцепсу, который обрушил на него гневные обвинения. ..Я имел возможность расспросить самого Котту. Ничего этого не было: ни конвоя, ни встречи с Отцом Отечества. Просто прибыл курьер, вручил Пелигну эдикт Цезаря и строгое предписание немедленно вернуться в Рим, а оттуда в течение суток отбыть в указанное место ссылки.
Котта, как он мне рассказывал, плакал от жалости к своему другу. Но Пелигн об этом иначе вспоминает в послании к Котте Максиму:
Был твой праведный гнев поначалу не менее грозен,Нежели вызванный мной в том, кого я оскорбил, —Ибо ты сам говорил, скрепляя слова свои клятвой:Вышнего Цезаря боль — это ведь боль и твоя.Но, говорят, когда ты узнал о причинах несчастья,Сам о поступке моем горько посетовал ты.
Как видишь, иная картина: слезы были потом, а сначала близкий друг его осудил. И даже богов призывал в подтверждение своего «праведного гнева».
Прибыв в Рим, Пелигн стал сжигать свои поэмы. Сначала сжег «Превращения», потом «Странствия Венеры»…Обрати внимание на этот поступок! Нам к нему еще придется вернуться…Зачем он это делал? Поэму о Венере имело смысл жечь — в Риме она была в единственном экземпляре. Но зачем тратить время и жечь многочисленные «Метаморфозы», которые во множестве списков уже давно разошлись по Городу? Сам Феликс на этот вопрос в своих «Тристиях» отвечает:
Так в пылавший костер я бросал неповинные книги,Плоть от плоти моей — пусть погибают со мной! —То ли с обиды на Муз, вовлекших меня в преступленье,То ль оставлять не желал, не обтесав их, стихи.
«То ли… то ли…» — как будто сам не понимал, зачем жег. И до сих пор не знает причины. Или не хочет, не смеет назвать…
Пока он занимался этим почти самосожжением — ведь плоть от плоти моей). — жена его, Руфина, успела послать за Цельсом. Тот успел прибежать и, если верить Пелигну, удержал его от взаправдашнего самоубийства, которое тот якобы собирался совершить после сожжения рукописей. Сдерживал руки мои, муку им не дал прервать, — утверждает Феликс в одном из своих недавних «Понтийских писем».
Но я тоже успел: я успел встретиться с Цельсом Альбинованом — он умер в прошлом году, — я его расспросил, и он мне поведал: Назон не только не покушался на свою жизнь, он, увидев у себя в доме Цельса, очень ему обрадовался, перестал жечь стихи и предложил устроить прощальный пир, созвав на него всех близких ему людей. «Ведь я не осужден и не изгнан. В эдикте меня даже ни в чем не обвинили. Мне просто велено на время покинуть Рим и навестить диких даков. Так надо возблагодарить великого Цезаря за его милосердие и пожелать мне безопасного плавания». — Он несколько раз повторил эти слова.
