Иван Басаргин - Дикие пчелы
Груню втолкнули в общую камеру, битком набитую проститутками, воровками, аферистками. Все они грязны, завшивлены, косматы. Спертый запах от людского пота и параши. Не продохнуть. А Груня, свежая с мороза, чистая, нарядная, остановилась посредине камеры деревянной спасской тюрьмы. Зашумел, заворошился вшивый клубок арестанток, они начали спрыгивать с нар, окружать Груню. Одна тронула колонковую шубку – хороша! Такой шубке на барахолке цена тысяча рублей. Другая потянула за конец пуховой шали – мягкая, теплая, ей тоже цена немалая. Третья наклонилась, тронула грязной рукой расписные пимы. Эко вырядилась, будто не в тюрьму собралась, а на свадьбу.
Груня застыла. Все еще перед глазами стояла баба Уляша, которую унесли и положили в розвальни. И эти страшные, оскаленные морды полицейских, Степана Бережнова. Ее толкали, вели по улице. Малышня сопровождала этот конвой и кричала: «Убивицу ведут, воровку поймали!»
В глазах потемнело, под сердцем сдавило, сперло дыхание. И даже когда кто-то снял с нее колонковую шубку, сдернул шаль, Груня все еще не пришла в себя. Но вот ее толкнули в грудь, посадили на нары и начали стягивать пимы. Очнулась, спал тяжкий сон, напряглась и увидела этот грязный ком людей: они визжали, царапались, рвались к Груне. Спешили раздеть ее донага. Груня пнула арестантку, снимавшую с нее пимы, в угол. Тихо, но с каким-то страшным шипением сказала:
– Отойдите, бабы, я только что пролила чужую кровь, могу еще пролить. А ну, грязные собаки, подайте мне сюда шубку, шаль, чтой-то холодновато у вас! – опалила арестанток огненным взглядом.
– Ну ты, шалава, не гундось! – Криворотая проститутка выхватила короткий кинжальчик из халата.
Груня спокойно посмотрела на криворотую, ответила:
– А ну подай-ка мне кинжальчик сюда! Ну! – двинулась на криворотую, и та сдалась.
– Это какая-то психопатка. – Легла криворотая на нары.
Раздался стук в стену, кто-то подавал таинственные сигналы. Одна из воровок их вслух переводила:
– «В первой камере сидит Груня Безродная. Она убила на вокзале пристава Баулина, самого преподлейшего человека. Кто тронет Груню, тот будет иметь дело с Кузей. Тебе, Сашка Кривой Рот, приказываю охранять и оберегать Безродную, или я тебе сверну еще и шею набок. Поняла?»
– «Пошел ты к черту, старый хрыч! Безродная сама кого хочешь обидит. Она из психических. Пусть уберут ее из нашей камеры. Убийцам – место в одиночке».
– «Заткнись, сука, или я тебе кишки на нож намотаю!»
– Верните хламье! С этим хрычом лучше не связываться.
Груня оделась, присела в углу под зарешеченным окном. Застыла в своем горе. Круто судит ее судьба, вырвалась из одних тенет, попала в другие.
– Кто эта баба? – спросил Гаврил Шевченок.
– Э, эта баба хлебнула горького до слез, – ответил Кузьма Кузьмин. – Мы с ней вроде из одного гнезда. Жила с мужем-убийцей, сгинул он. Дважды спасала меня от голодной смерти, даже от каторги спасла, куда хотел меня спровадить пристав Баулин. Раньше я был богач. Баба моя спалила дом Хомина, сама сдохла, все отобрали у меня. Стал нищ. Груня нищим подавала щедро, сама когда-то была нищенкой. Теперь вор. Побирушкой быть тягостно. Вором – куда ни шло. Меня им сделали люди… За убийство пристава – каторга. Да что там за убийство… Дай по мордасам полицейскому – тоже каторга, припишут тебе бунтарство, сопротивление властям. Пропала баба, убьет ее каторга. А ты чей и откуда? – спросил Шевченка Кузьма Кузьмин.
– Я переселенец, анучинский. Приехали сюда по казенному кошту. Десять ртов, тот кошт скоро съели. Посеяли хлеб, а его водой смыло. Ушел работать сюда на цементный завод. Думал поддержать семью. Старшой я в семье. А здесь тоже платят – едва самому прожить. Вот и бунтанули третьеводни. Меня поставили в голове бунта. Тоже могут сунуть на каторгу.
– На волю хочешь? Помогу бежать. Тут год назад сидели Коваль и Шишканов, я им помог бежать. Земляки.
– Как бежать?
– Просто. Сегодня мы и дадим драла. Наши парни выкуп за меня гоношат. В Яковлевке хотят обобрать лавку одного купчишки. Я тебя с собой прихвачу. Прокатимся с ветерком.
– М-да, а ты силен, дядя.
– Сильны мои парнищи. Собрал я в этом городе всех сирых и нищих и сколотил шайку-лейку. Живем ничего. Я им даю наставления, а они шуруют.
– Глупая ты баба! – поучала Сашка. – Любовь, любовь… А что в ней толку. Главное – деньги. Пока я красотой цвела, мужиков у меня было больше, чем в голове вшей. Деньги, водка… А с твоей красотой я бы с губернатором шашни завела.
– А ты на нее не шипи, – заговорила старая проститутка. – Разве у нас жизнь была? Тьфу! Плакать хотелось, а мы смеялись, тошнило от гнилого рта, а мы целуй. Она красива – мне от зависти глаза хочется ей вырвать. Даже тюремщики не стали на меня смотреть. Дожила.
– Не ной, все до того доживем. Если бы не Кузя, то я бы сделала из нее красавицу, – прошипела Сашка.
– А ты злая баба! – бросила Груня. – Я не из тех, кого можно обидеть. Подвинься! Лечь хочу, ноженьки не держат.
– Может быть, ты Груню освободишь, а я хоть откуда убегу, – не зная Груни, уже жалел ее Шевченок.
– Нет. Груню не освободить. Пристава убила. Тут и деньги не помогут: убила представителя власти.
– Но ведь меня могут схватить?
– Затаишься поначалу у наших ребят. Найди Федьку Козина, а потом Устина Бережнова – хороший парнище, всем норовит помочь, хотя Шишканова и Коваля под каторгу подвел его отец. Там все прознаешь, клубок мы ладный намотали. Сюда подвязались Макар Булавин, Черный Дьявол, моя баба, Хомин, Безродный, Степан Бережнов – всех не перечесть. Деньги тебе на дорогу дадим. Все! Сегодня твой побег.
4
Устин долго и мучительно приходил в себя. Он видел в кошмарном сне бороды, бороды, рожи полицейских, его били, пинали, куда-то волокли. Слышал долгий и протяжный крик Груни. Он тоже что-то кричал в ответ, звал ее к себе…
Побратимы вернулись с охоты. Арсе ушел к Федору Силову. Сойдут снега, снова они уйдут на поиски камней. Кого-то хоронили. Побратимы бросили таежную добычу, винтовки и побежали на кладбище. Хоронили бабу Уляшу. Побратимы спросили у своих, когда, мол, и как умерла баба Уляша?
– На днях, – тихо ответила баба Катя. – Занедужила и умерла, – отвернулась, чтобы не смотреть в пытливые глаза Устина, которые так и спрашивали, а где, мол, Груня?
– А где Груня Макова? – спросил он.
– Собралась и уехала, а тут вскоре умерла баба Уляша, – снова как-то неуверенно ответила баба Катя.
У Устина защемило под сердцем. Прищурился, в упор спросил:
– Ты можешь сказать мне правду, баба Катя?
– Ха, правду. Об ней спроси у небеси. Аминь. – Отвернулась, смахнула слезу с глаз, зашептала молитву. – Заходи под вечер.
Завела баба Катя Устина в лазарет и все как есть рассказала. Потемнел Устин, враз осунулся, тугие желваки заходили на скулах.
– Сгинула Груня, завтра суд, а потом каторга…
Под копытами захрустел ледок. Кто-то шибко проскакал по улице, стук копыт затих за поскотиной. Ночь. В сопках тоскливо выл волк, выплакивая свою тоску звездам. Вот волк выскочил на тракт, темной глыбой застыл на пути всадника. Но всадник даже не снял винтовки с плеча. Черный волк прыгнул на обочину и скрылся в кустах. И когда Устин отъехал с версту, вдруг остановился, прошептал:
– А ведь это был Черный Дьявол, – тронул коня и поскакал через сопки в ночь.
Игреньку оставил в Яковлевке, в Спасск уехал на почтовой тройке.
Бросился в уездный суд, но дорогу преградил полицейский. Устин сунул ему в потную руку золотую пятерку, вошел в зал. Выступал его отец. И то, что он говорил, Устин не сразу смог осмыслить: он видел только спину Груни, которая сидела на скамье с низко опущенной головой и даже не отрицала того, что говорил Степан Бережнов. А говорил он страшное, будто бы Безродная, она же Макова, украла у него деньги, убила своего мужа Безродного, пыталась увести за собой его сына Устина. Закачались судьи за высоким столом, люди, что сидели в зале, поплыл пол из-под ног, завертелся каруселью потолок. В глазах потемнело.
– Он все врет! Врет! Хоть он и мой отец, но все врет! – дико закричал Устин. Увидел, как к нему повернулась Груня, в ее глазах вспыхнула радость, она схватилась за грудь, замерла.
Устин бросился на отца, ударом в челюсть сбил с ног. К Устину метнулись полицейские. Одного он сбил кулаком, затем схватил скамейку и начал ею волтузить всех, кто под руку попадет, а попал под руку дядя Фотей, ему удар пришелся по спине; полетели Алексей Сонин, Исак Лагутин. Но на Устина прыгнул дядя Евсей, выбил из рук скамейку. И тут на Устина навалились, били, пинали, топтали, а потом куда-то понесли. Будто сквозь толстую стену, слышал он крик Груни, рев толпы, стук судейского молотка. Потом стало легко и тихо…
Удары сердца больно отдавались в голову. Болело все тело. Хотел крикнуть, позвать на помощь, но пропал голос. Открыл глаза. Веки тяжелые, в глазах тьма. Но вот сквозь эту тьму он увидел раскрашенный кубиками потолок. Услышал чьи-то торопливые шаги. Уж не Груня ли спешит ему на помощь? Нет, не Груня, над ним склонилась мать: губы сурово поджаты, в глазах плескалась злоба, она прошипела:
