Лабиринт - Яэко Ногами
Итак, жизнь Мунэмити, протекавшая по принципу: сегодня то же солнце, что и вчера, а завтра будет то же солнце, что и сегодня, совершала свой круговорот по неизменной орбите, не отклоняясь от нее ни на йоту, а ведала всем распорядком его сожительница Томи. Дочь крестьянина из Магомэ, Томи сначала была в доме девочкой на побегушках у старухи няни, заменившей Мунэмити мать, которой он лишился, еще будучи трехлетним ребенком. Прошло уже тридцать лет с тех пор, как он приблизил к себе Томи. Она была моложе его лет на пятнадцать, и сейчас ей уже было под пятьдесят, но фигура ее сохранила девичью стройность, и выглядела Томи значительно моложе своего возраста. Ее нельзя было назвать красавицей, и все же эта невысокая, изящная, в меру полная женщина, белолицая, словно уроженка Киото, черноволосая, с миндалевидными блестящими черными глазами, была очаровательна. А главное, Томи была на редкость умной женщиной. Если Мунэмити что-нибудь было нужно или он собирался дать какое-то распоряжение, ему не приходилось много говорить. Любую его мысль, малейшее его желание, каждое его требование она угадывала с полуслова. Стоило ему только позвать ее: «Томи!» — и она уже знала, чего он хочет.
Она знала, какой и когда заварить чай — кирпичный или рассыпной (Мунэмити любил выпить чашечку-другую чаю после чтения или перед ванной), какой веер подать к какому танцу — для май или для симаи83; будет ли он сегодня исполнять религиозные или героические танцы; ограничится ли Мунэмити двумя отрывками пьес или захочет исполнить и третий; пора ли принести газеты; нужно ли куда-нибудь позвонить по телефону; пора ли посылать домоправителя Хирано к графу Эдзима на улицу Фудзимитё; нужно ли в этот вечер разжечь слабый огонь в камельке и подогреть барабан, чтобы Мунэмити мог, закончив свои вечерние утаи, сразу приступить к игре на нем,— все это она знала и делала без напоминаний.
Но если бы Томи и не отличалась необыкновенной сообразительностью и умением предупреждать малейшее желание своего господина, не была бы так расторопна и догадлива, что никогда не давала ему повода для недовольства, даже и без этого все, вероятно, шло бы своим чередом. Ибо все, можно сказать, зависело не только от способностей Томи, но в первую голову от того точного и твердого порядка, которому Мунэмити подчинил свою жизнь.
И вот впервые за несколько десятков лет этот строго определенный режим был внезапно нарушен. Случилось это два месяца тому назад, в день памятных событий 26 февраля.
В то утро неожиданно позвонил по телефону брат. Мунэмити уже позавтракал и, надев костюм для танцев, готов был приступить к своим обычным упражнениям. Сцена представляла собой помост из толстых сандаловых досок янтарного цвета, которые тщательно натирались каждое утро сухой суконной тряпкой; она блестела как зеркало в ожидании танцора и своей холодной чистотой соперничала со снегом, устилавшим весь парк сверкающим белым ковром. На Фудзимитё в особняке графа Эдзима эту картину представляли себе так ясно, словно видели ее по телевизору. Там отлично знали, что звонить в этот час Мунэмити бесполезно. Его не только не позовут к телефону, но и не осмелятся доложить, что звонили. И тем не менее звонок раздался.
— Попросите госпожу Томи!
Так обычно ее называли все, но с Фудзимитё обычно звонила Таэко, жена графа Эдзима, которая знала, каким влиянием пользуется Томи, и вынуждена была с ней считаться — ведь фактически это была жена Мунэмити.
Однако в то утро позвонил сам граф Хидэмити Эдзима. И то, что он звонит лично, да еще в неурочное время, и необычная для него растерянность, с какой он говорил, позволяли догадываться, что речь идет о чем-то очень серьезном.
И Томи, вместо того чтобы извиниться и просить позвонить попозже, как она всегда делала, когда Мунэмити не вовремя вызывали к телефону, тут же сообщила хозяину все то, что ей сказал граф.
— Что такое?
Рука Мунэмити, в которой он держал веер, застыла в воздухе. Он весь еще находился во власти танцевальных ритмов пьесы «Странствующий монах и ива». Между бровями над крупным орлиным носом легли глубокие складки. Всем своим видом он выражал не то сомнение в правдивости того, что ему сообщили, не то недовольство, что его побеспокоили.
Лицо Мунэмити было несколько асимметрично, как будто слегка перекошено. Когда-то он перенес воспаление лицевого нерва; электризация и другие способы лечения как будто помогли, однако при хорошем освещении видно было, что у него правый угол рта чуть вздернут кверху. Когда Мунэмити раздражался, над переносицей у него появлялись две глубокие складки, на лбу набухали голубоватые вены и рот кривился заметнее. Острый, ясный взгляд удлиненных глаз казался в такие минуты особенно пронзительным. Выслушав Томи, Мунэмити уставился куда-то в пространство, затем сказал:
— Я хотел бы знать подробности. Скажи, что я жду Хидэмити к себе.
— Хорошо,— словно эхо, отозвалась Томи. И затем, что бывало с ней крайне редко, помедлив, нерешительно пере-; спросила:
— Сказать, чтобы приехал сейчас?
— Да, сейчас.
Мунэмити снял костюм для танцев, прервав утренние занятия, что тоже случалось очень редко. Он сел за стол и протянул было свои белые, изящные, как у женщины, руки к жаровне из лакированной павлонии. Но тут же отдернул их и резким толчком растворил застекленные двери на галерею. Теперь хорошо стал виден парк в зимнем уборе. Кроме расходов, связанных с его увлечением Но, ни на что лишнее Мунэмити денег не тратил. Он даже не держал постоянного садовника, и обширный парк в Сомэи был совсем запущен. Правда, сейчас все скрашивал снег. И все-таки этот примыкавший к сомэйской роще, погруженный в тишину парк с ветвистыми деревьями казался мрачным, от него веяло жутью, и непривычному человеку могло бы показаться, что он очутился где-то в горной глуши.
Мрачное впечатление, которое производил парк, усиливалось еще тем, что против сомэйской рощи находилось кладбище, а в самом парке, у ограды из неотесанного мшистого камня с давних, феодальных времен стоял фамильный склеп Эдзима. Усадьба, в которой уединился Мунэмити, в свое время была специально построена как подворье для членов
