Вдова Клико - Хелен Фрипп
Когда Ксавье, запыхавшись, вбежал во двор давильни, размахивая письмом, она выбежала ему навстречу, и он сунул письмо ей в руку.
— От Луи. Но сейчас не до него. Старушка свалилась и, говорят, не встанет.
— Кто?! Не пугай меня!
— Наташа. Я тебя отвезу, и править буду я. И хоть раз, черт побери, не спорь!
Наташа казалась крошечной в большой кровати. Длинные седые волосы волной укрыли подушку, глаза еще светились, но лицо перекосило так, что с трудом можно было узнать знакомые черты. Полоска соли окружала кровать, в спертом воздухе горели сотни свечей.
Николь бросилась ее обнимать:
— Наташа, что с тобой?!
— Не надо. Не сотри соляную черту…
Николь погладила подругу по щеке.
— Не бойся, я ее не тронула.
— Они здесь, но им черту не переступить, — пробормотала Наташа.
— Кто они, cherie?
— Аристократы, которые убили моего Даниэля. Реставрация, так их и этак, теперь они снова в силе. Они пришли за мной, но соляную черту им не переступить.
— Конечно, они тебя не обидят. Да и никогда никто не мог.
Наташа улыбнулась половиной рта, и у Николь сердце забилось от страха. Она крепко сжала руку подруги.
— Ты не бойся, я готова. Мама за мной приходила, — сказала Наташа почти неразборчиво.
— Но я не готова! Я тебя знаю; стоит тебе захотеть, и ты сможешь вернуться. Позволь мне задуть часть свечей и открыть окно, здесь невозможно дышать.
— Ничего не трогай. Все здесь так, как должно быть. — Наташа закрыла глаза. — Не тормоши меня, я довольна. Я каждый су экономила, спекла сто тысяч хлебов, чтобы позволить себе столько свечей. И перестань лить слезы. Я хочу все услышать до того, как уйду. Все. Пусть я уйду с хорошими вестями, что у тебя в кармане.
Письмо от Луи. Николь и забыла о нем.
— Он добрался до России. Но, Наташа, сейчас…
— Я знала, что он справится — счастье с востока. Давай дальше.
— Первые бутылки проданы за двенадцать рублей каждая! Он продал сотни ящиков прямо там, потом — в гавани за кучу денег, и люди дрались, чтобы быть первыми. Он остановился в портовой гостинице и не собирается двигаться дальше ни на шаг. Возле этой гостиницы стоит очередь день и ночь, и Луи заставляет их вымаливать мое шампанское.
— Ты это вполне заслужила. А что генерал Марин?
— Он в самой гуще этой возни, всем руководит, как военной операцией. Я когда-нибудь увижу его снова?
— Я вижу только Даниэля, он меня ждет. Ты присмотри, пусть меня красиво оденут и причешут перед свиданием с ним, когда уложат.
— Наташа, не уходи! Пожалуйста, останься!
— Я ухожу, когда ухожу. Ты будешь счастлива, это я знаю наверняка, но есть еще два дела. Видишь эту коробочку на подзеркальнике? Открой… черту не сотри! Вытащи бумагу и разверни.
Николь пробежала глазами содержание документа. Наташа оставляла пекарню Эмилю и Мари.
— Мари слишком стара, чтобы работать в поле, а Эмилю это заведение нравится. Когда-то Мари сражалась за революцию и заслужила награду. Теперь вернись и сядь со мной.
Николь прильнула щекой к ее щеке.
— Не держи зла на Жана-Реми, Бабушетта, — сказала Наташа, трудно дыша. — Прости его. Он просто сильно тебя любил — в своем высокомерном стиле. Наш городок слишком мал для вендетт, а он с тобой сражаться больше уже не может.
Николь кивнула, чтобы не спорить. А про себя подумала: никогда. Наташа скривилась:
— Ты врешь. Обещай! Жан-Реми все эти годы мне исповедовался. Да, для тебя это неожиданно, понимаю. Каждый в этом городе рано или поздно надеялся, что я ему предскажу судьбу — богатую, яркую или несчастную. Он тебя любит по-своему, и когда он узнает, что ты его окончательно победила, ты должна проявить доброту. Быть лучше, чем он. — Наташа пошарила под подушкой. — И последнее.
— Не говори «последнее», — шепнула Николь.
— Дай договорить, это важно. — Наташа взяла ее за руку, уронила на ладонь бархатный мешочек и сомкнула вокруг него ее пальцы. — Не открывай, пока не поймешь, что пришло время.
Николь сжала ее руку.
— Это я могу тебе обещать. — Пламя одной из свечей задрожало, замигало и погасло, пустив струйку дыма. — Сейчас я ее зажгу.
— Нет! Оставь, так надо. Ты же знаешь, что спорить со мной бессмысленно и что я всегда права. — Наташа сумела улыбнуться, но дыхание у нее стало поверхностным. — Время пришло, — прошептала она.
Свет стал тускнеть, Николь крепко обняла подругу. И Наташа ушла, как и говорила. Затихла и обмякла, а глаза остались широко открытыми. Они, как при жизни, видели все.
Ксавье нашел Николь свернувшейся клубочком рядом с телом подруги. На улице уже стемнело. Она потеряла счет времени, и казалось, что тишину освещают призраки. Ксавье перекрестился:
— Я думал, она будет всегда. Пойдем, отвезу тебя домой.
Николь жестом велела ему уйти и осталась на всю ночь, зажигая свечи, когда они гасли, поддерживая соляную черту. Она расчесала Наташе волосы и завернула ее в красную русскую шаль, чтобы была красивой, когда увидит Даниэля.
— Поцелуй его от меня, — прошептала Николь.
Неужели это Наташа лежит внутри жесткого темного гроба, такого окончательного? Священник скромно отвернулся, когда Николь подняла мешочек соли, который Наташа специально оставила ей для дня похорон. Она начертила на гробе восьмерку, соль рассыпалась, подпрыгивала и оставляла неровный след.
Мадемуазель Вар и мадам Оливье из тайного дегустационного комитета, опираясь друг на друга, бросили на гроб пробку, упавшую на соль.
— Смелей! — крикнули они, повторив слово, которым сопровождали первую пробу на своих дегустационных сеансах.
Муж мадам Оливье бросил на нее недобрый взгляд. Несомненно, такая дерзость будет стоить ей очередного синяка.
Марта, жена Луи, бросила поверх соли и пробки букет ромашек, любимого Наташиного цветка, и беззвучно прочла русскую молитву, поправив вуаль на новой дорогой шляпке. Ее благосостояние росло стараниями «Вдовы Клико и Компания». Николь и Марта обменялись натянутыми улыбками, и Николь про себя поблагодарила Наташу за это entente cordiale[62]. Даже после смерти она по-прежнему все исправляла.
— Передай от меня привет Санкт-Петербургу, — прошептала она и зажмурилась, стараясь удержать слезы.
Чья-то рука опустилась на ее плечо и вернула во внешний мир.
— Соболезную вашей потере. Если я что-нибудь могу для вас…
Она мотнула головой и отстранилась.
— Она была хорошим другом, — не отступал Моэт. — Не только для вас — для всех несчастных и одиноких сердец в этом городе. Она всем пожертвовала ради революции. Никогда
