Вельяминовы. За горизонт. Книга 1 - Нелли Шульман

– Я хочу быть с папой и братьями, тетя Марта! Почему меня не пускают к маме… – Марта погладила рыжие, прикрытые кипой, кудри:

– Мы подойдем к могиле, ты попрощаешься с мамой, милый… – она вспомнила рассказ Эстер о похоронах Итамара Бен-Самеаха:

– Сегодня Эмиль провожает в последний путь Цилу… – утром в кибуц привезли телеграмму, от Волка и Мишеля, – мэрия выделила участок, на городском кладбище, для еврейского погребения. Бедный Эмиль, он ставил хупу в Мон-Сен-Мартене, а теперь у него появится могила. Розу не хоронили, а сбросили в ров, как делали в лагерях…

Марта крепче сжала руку Фриды. У девочки дрожали губы, она ежилась под ветром. Анна на похороны не приехала:

– У нее все дети слегли, – вздохнула Марта, – разом. Бедные малыши, они волновались, из-за отца. Эстер говорила, что ребятишки, спасенные из гетто, подхватывали все болезни… – Марта поправила платок:

– Да, в сорок втором году, когда я туда приехала с первым мужем. Я тогда в первый раз увидела покойного дядю Питера… – над кладбищем пронеслись чистые звуки гимна. Моше разрыдался:

– Хочу к маме, пустите меня, пустите… – Фрида заплакала, уткнувшись мокрым лицом в плащ Марты:

– Авраам не скажет ей правды, девочка не узнает, кто ее настоящие родители, – поняла Марта, – но надо его предупредить, насчет Максимилиана… – она подумала о собственной бабушке, тезке маленькой Фриды. В архивах она пока ничего не отыскала:

– Горовиц, распространенная фамилия, – предупредил ее доктор Бейн, – хотя, если ваша родня жила под Белостоком, или Гродно, это сужает круг поисков… – о Белостоке или Гродно Марте упоминал Авраам. Доктор Судаков развел руками:

– Папа не жаловал царскую империю. Дедушка Исаак еще переписывался с той родней, но потом все заглохло. Дядя Меира, отец покойных Регины и Аннет, пропал в тех краях, после русской революции… – Марта кивнула:

– Горский, то есть мой дед, там тоже подвизался. Их дороги могли пересечься, они знали друг друга с детства… – Марта не оставляла надежды выяснить что-то о своей бабушке:

– Она должна была где-то родиться, в конце концов… – сквозь шум ветра до нее донеслись торопливые шаги. Черная капота развевалась над сгорбленными плечами рава Левина:

– Извините, я тоже с похорон… – он ловко перехватил руку плачущего Моше:

– Пойдем, милый, я проведу тебя и Фрейду на кладбище. Вашу маму провожает весь Израиль… – могилу закрывала густая толпа, – никто, ничего не заметит… – рав Арье спохватился:

– Здравствуйте, госпожа Горовиц… – он всегда называл Марту на еврейский манер, – госпожа Авербах… – процессия двигалась по широкой аллее, рав Арье прищурился:

– Вижу вашего мужа, госпожа Авербах. Сейчас я вас передам отцу, милые… – дети с раввином исчезли в воротах. Марта помолчала:

– Матери, ты ничего не сказала… – Адель зарделась:

– Неудобно, с похоронами, тетя Марта… – она привлекла девушку к себе:

– Ничего, ничего. Хорошо, что все так сложилось…

Сухо затрещали ружейные залпы, носилки с телом опустили в могильную яму. Хлынул сильный ливень.

Кибуц Кирьят Анавим

В лужах, среди поникших цветов палисадника, отражалась бледная луна. Ветер гнал на юг рваные тучи. Пахло сырой землей, намокшими, сосновыми иголками. Последние капли дождя шуршали по жестяной крыше барака.

Михаэль сидел на подоконнике. В окнах больничного блока виднелся тусклый свет, из-за холщовых занавесок жилых комнат мерцали огоньки керосиновых ламп:

– После войны прошло десять лет, а мы, до сих пор, экономим электричество, – пришло ему в голову, – только больница, ночью, освещается генератором, остальные жгут керосин. Хотя у нас молодое государство, нам надо бороться с врагами, то есть арабами… – смуглые пальцы заплясали, пепел сигареты упал на деревянный, вымытый Анной пол.

Мадам Симона приготовила флорентийское рагу и его любимую паннакотту. Дети встретили его у ворот кибуца, с рукописным, раскрашенным плакатом:

– Добро пожаловать домой, папа… – Михаэль вздохнул:

– Встретили и слегли, с жаром. Анна считает, что это от волнения… – все дни шивы, отговариваясь болезнью малышей, Анна ночевала в детском крыле. Капитана Леви никто не беспокоил. Мадам Симона поднималась затемно, уходя на раннюю смену, в столовую. За едой члены кибуца к нему тоже не подсаживались:

– Почти все мужчины служили в армии, – подумал Михаэль, – на той войне, или в сорок восьмом году. Они не хотят меня тревожить, они понимают, что с нами случилось… – никто, ничего, не понимал.

Михаэль вглядывался в мерцающий огонек, в окне барака напротив, за стволом грецкого ореха:

– Никто не понимает, только он. Он ничего не скажет, я вижу по его глазам… – Михаэль был в этом уверен так же, как и в том, что будущие встречи, с врачами и психологами, окажутся бесплодными:

– Я очень кстати устроил переполох, со стрельбой, – он криво улыбнулся, – теперь все оставят в покое случившееся на базе. Впрочем, ничего и не случилось… – он убеждал себя в этом каждую ночь, ворочаясь на узком топчане, слыша из-за перегородки, легкие шаги мадам Симоны:

– Ничего не случилось. Я скоро обо всем забуду… – он думал о парнишке его возраста, тоже связнике, в партизанском отряде Михаэля:

– Его арестовали немцы, но быстро выпустили. Он объяснил, что его, сироту, пожалели. Мы ему поверили, но если он тоже… – парнишка нарвался на пулю, в акции, не дотянув и до шестнадцати лет:

– Он рос в монастырском приюте. Среди священников много таких… – Михаэль почувствовал отвращение, – он, наверное, с детства этим занимался. Иосиф со Шмуэлем прятались в обители, в Польше… – каждый вечер Михаэль смотрел на огонек керосиновой лампы, в окне Судаковых:

– Они сидят шиву, и не выйдут на улицу. Его родня скоро уезжает, в Тель-Авив. Иосиф поедет провожать Шмуэля, в Лод… – потом их ждали на базе, для продолжения дебрифинга. Сталкиваясь в столовой с Йони, как его называл Михаэль, Меиром, или Мартой капитан Леви отводил глаза:

– Они могли меня раскусить, но полковник не стал нажимать, что называется. Наших психологов и врачей я обведу вокруг пальца… – Михаэль сказал жене, что уходит из армии. Анна, облегченно, вздохнула:

– Наконец-то… – покраснев, жена извинилась:

– Я понимаю, что ты хочешь остаться в боевых войсках, но дети по тебе скучают, им надо расти с отцом… – Михаэль кивнул. Он не собирался ни с кем, даже с Анной, обсуждать намеки Коротышки на должность, в каком-нибудь министерстве:

– Харель говорил о дипломатической службе. Очень хорошо, – понял Михаэль, – так я стану дальше от случившегося, от Израиля, от нее, то есть Маргалит…

Он не видел дочь живой, не увидел ее и мертвой.

Вчера Михаэль пошел на кладбище. Стоя под мелким дождем, у маленького, могильного камня, он прочел кадиш по девочке. Он произносил молитву по родителям и Рите, но никогда не добавлял имя дочери:

– На кладбище, я сделал это в первый раз, – понял Михаэль. На похороны, два года назад, он не приехал:

– Я объяснил, что должен остаться на юге… – капли текли по лицу, смешиваясь со слезами, – Анна сказала, что рав Арье обо всем позаботился. Я видел, что она обиделась на меня, но я не мог иначе… – Михаэль не навещал дочь в больнице вовсе не из-за чувства вины:

– Я ее стыдился. Я стыдился, что у нас появился на свет урод. Я хотел, чтобы в нашей семье не было изъянов, а теперь я сам… – он помотал растрепанной головой:

– Господь меня наказал, за Маргалит. Я настоял, что Анна должна оставить ребенка. Она хотела сделать операцию, поняв, что заразилась краснухой, от Джеки… – Михаэль убеждал жену, что Господь о них позаботится. Болезненно вздохнув, он закрыл глаза

– И позаботился. Но никто, ни о чем не догадается. Иосиф ничего не скажет, можно ему не угрожать… – после плена им не вернули оружие, но пистолетов в кибуце было достаточно:

– Нет смысла приставлять ему револьвер к виску, – подумал Михаэль, – нацист держал