Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль

— Если из-за меня должны пострадать многие другие, то я желала бы, чтобы вы вовсе не спасали меня.

— К счастью, ваше желание не может осуществиться. А я желал бы, чтобы эти еретики не вынуждали на крайние меры. Зачем поднимать такой шум, присутствуя в церкви? При некоторой ловкости и вовремя пущенных деньгах они могли бы обезопасить себя от всяких козней духовенства. Но неужели вы думаете, что их собственное духовенство, если оно когда-нибудь получит власть, будет поступать с ними иначе? Им не изменить этого мира.

Какое-то светлое облако прошло по её лицу.

— Я слышала, что эти еретики — странный народ. Они верят, что у Бога нет ничего невозможного.

— Да, я это знаю. Они веруют, что у каждого человека есть своя миссия. Они радуются, если даже человек кончает жизнь в муках или на костре.

Она вздрогнула. На одну минуту в её глазах мелькнул испуг, но это выражение сейчас же исчезло. Они опять сияли по-прежнему.

— Вы хорошо запомнили слова, сеньор, — сказала она.

— Прекрасные слова. Я желал бы, чтобы им можно было верить.

— А разве вы не можете?

— Нет, донна Марион. Слыхали ли вы когда-нибудь о последнем инквизиторе Толедо? Он умер не так давно. Во время своей жизни он сжёг не одну сотню разного народа. Я забыл, сколько именно, но он где-то записал это число. Он сжигал их весело, без всякого сокрушения, хорошо зная, что они виновны только в том, что являются препятствием для могущества церкви. Он рассуждал приблизительно так: может ли быть, чтобы Бог сошёл на землю проповедовать Слово Своё, быть распятым за Него и предоставить первому попавшемуся попу извратить Его? Конечно, это невозможно, рассуждал он. Поэтому он смотрел только на реальную сторону дела — на борьбу за власть. Слабый должен посторониться — таков всеобщий закон. На своём месте он мог только жечь еретиков, иначе его сожгли бы самого, без всякой пользы для кого бы то ни было. Поэтому он предпочёл выбрать первый путь как наименее для него мучительный. Во всех других отношениях дон Манрико де Хорквера был человек добрый и очень мягкий.

Донна Марион стояла передо мной, тяжело дыша и выпрямившись во весь свой рост.

— Позвольте вам напомнить последние слова проповедника: кто вы, чтобы судить о путях Господних. Страшны и неисповедимы пути Его, и проходит Он по земле как ураган, истребляя здесь, оплодотворяя там.

— Вы не утратили веру, донна Марион.

— А вы?

— У меня её нет — по крайней мере, в вашем смысле.

— Как можно жить без веры? Если бы у меня не было веры… Я слабая женщина, но я полагаю, что и вы иногда чувствуете, что вся ваша сила — ничто в сравнении с судьбой. Печальна, должно быть, ваша жизнь.

— Может быть, и так, донна Марион. Но веру не купишь где-нибудь в ближайшей церкви. Надеюсь, что ваша вера останется с вами навсегда. Что касается меня, то моя сила далеко подвинула меня в жизни, и надеюсь, что она не изменит мне до конца. Но позвольте мне дать вам совет не ходить более в ту маленькую церковь за городом. Я забыл тропинку, ведущую к ней, и не в состоянии отыскать её теперь. Я не желаю знать, кто там был. Но если на эту церковь наткнётся случайно кто-нибудь из моих людей, то они не забудут ни тропинки к ней, ни тех, кто её протопал. Но что бы ни случилось, не бойтесь за себя. Я уже раз спас вас и в случае надобности сумею спасти ещё раз.

Наклонившись, я поцеловал ей руку. Она гордо отпрянула от меня и сказала:

— Я думала не о себе, а о других. И я не хочу, чтобы спаслась я одна, если погибнут мои единоверцы.

Я был отвергнут, но не обижен.

— В таком случае это будет помимо вашего желания, — смеясь, ответил я и вышел.

30 октября.

Сегодня я переехал в городской дом. Было как-то странно оставаться опять одному. Как-то странно пользоваться услугами одного Диего, после того как за тобой ухаживали, словно за балованным ребёнком, и тебе старалась угодить одна из прекраснейших женщин в мире. Но в моём положении я. конечно, не мог оставаться постоянно у ван дер Веерена. Если возникнут беспорядки, я буду в состоянии скорее защитить их из городского дома, чем в их собственной квартире. Я жил у них целый месяц, что при моём бродячем образе жизни было много. Пора было и расстаться. Я твёрдо решился на это, хотя старый ван дер Веерен желал, чтобы я остался у него ещё.

— Вам будет там неудобно, сеньор, — говорил он.

Увидим. Вечером я буду ужинать в одиночестве, и только моё собственное величие составит мне компанию. Посмотрим, как это мне понравится.

8 ноября.

Прошла уже неделя с тех пор, как я перебрался сюда, и, говоря по правде, мне здесь не нравится. На помещение я жаловаться не могу. Оно прекрасно и просторно, выходит окнами на восток, и в хорошие дни здесь много солнца. Но хорошие дни теперь редки и коротки, а вечера долги, и по временам я нахожу своё жилище довольно печальным. Впрочем, это пройдёт. Я ведь много лет прожил один и немало вечеров провёл в одиночестве у камина — в Испании, Италии, Голландии. Испанские солдаты проникли далеко, и мир уже тесен для них. Я смотрел, как поднимается пламя, как оно затихает и умирает, подобно нашим мыслям. Когда оно уже ничего не могло мне сказать, я начинал смотреть на звёзды, наблюдая за их безмолвным гордым движением на небесах и стараясь постигнуть тайный закон, который обеспечивал им такую правильность.

Я разрушил немало идолов и столько же сладких упований и на развалинах этих преград, стоявших на моём пути к неизвестному, воздвиг алтарь той великой надежды, которую искал. И я чувствовал, что я не один. Но в Голландии звёзды сияют редко осенью, а ночи долги и темны. Мой алтарь пуст. Пламя ярко горит в большом камине с красивой готической отделкой, но я не улавливаю в нём смысла.

Очнувшись от моих мыслей, я невольно ищу взором красивую старую голову ван дер Веерена и блестящие глаза его дочери, ищу её сияющие плечи, которые созерцал целый месяц.

Теперь передо мной были лишь поблекшие картины на стенах, на которых причудливо играли отблески пламени. И я был недоволен каким-то непривычным недовольством. По мере того как появлялись и исчезали тени, я мечтал о взорах, приятных и печальных в одно и то же время.

За последнее время жизнь течёт тихо до странности. С тех пор как сожгли Анну ван Линден, не было ещё ни одного столкновения, как будто бы судьба удовлетворилась этой жертвой. Когда я ещё не совсем проснулся и ещё дремлю, я забываю все унижения того дня и опять начинаю воображать, что я здесь хозяин. Ибо король в Мадриде — за тысячу вёрст отсюда. Даже герцог Альба представляется чем-то далёким, хотя он где-нибудь в Нимвегене или Арнгеме. И я чувствую, что я достаточно силён, чтобы вступить в борьбу с судьбой за невозможное, но чувствую это, пока не проснусь.

15 ноября.

Вчера я провёл вечер в доме ван дер Веерена. Как будто для того, чтобы заставить меня сильнее почувствовать разницу между моей одинокой комнатой и их домом, они превзошли сами себя в любезности.

Донну Марион я уже давно не видел. Она редко бывает у ван дер Вееренов, хотя и приходится им близкой родственницей. Не знаю почему. И вчера её там не было. Что касается меня, я был у неё только ещё один раз: с официальным визитом к её матери.

21 ноября.

На улице льёт дождь. Целых две недели стоит серая погода. Сыро и скучно. Выпал было снег, но скоро растаял. Скоро он пойдёт опять и на этот раз останется. Осень уже давно прошла. Сегодня я несколько часов пробыл на реке, присматривал под проливным дождём за транспортами для армии герцога. Когда суда отплыли, я ещё оставался на пристани, продолжая глядеть на запад, где небо, вода и берег слились в одну серую массу.

Дождь перестал, и вдруг, как бы отвечая на какой-то вопрос, облака рассеялись и на небе засверкало горящее светило. Мягкие отблески света тихо заиграли на воде. Как будто по слову Господню непогода утихла: «Горе вам маловерным».