Арнольд Цвейг - Воспитание под Верденом

Застегивая домашний халат на округлом животе (была холодная мартовская ночь, он устал), Познанский вдруг ловит себя на том, что гневно бросается к камину, где еще пылает пламя: бросается — ибо это пламя олицетворяет врага, извечного врага всего созидающего, олицетворяет самого противника или его сопротивление, помеху, сатану. Вот он сидит, с когтями, клювом и крыльями летучей мыши, со змеиным хвостом и двусмысленным взглядом василиска, всегда готовый разразиться визгливым хохотом. Это стихия, стремительно пожирающая все вокруг себя, стихия, породившая вместе с вездесущим железом всю технику, отлившая все пушки, оглушительно смеющаяся при каждом взрыве— вот это что!

Она убила младшего Кройзинга, ранила старшего. Она угрожает Бертину неразорвавшимися снарядами, она подстерегает его, Познанского, Винфрида, старого юнкера Лихова — всех мужчин, всех женщин. Человек плохо обуздал пламя, низринувшееся с неба, да и разумом, этим небесным светочем, и заповедями нравственности, рожденными на Синае, он управлял, как мальчишка.

В этот ночной час, перед тем как лечь спать, Познанскому хочется выставить всему роду человеческому отметку как школьникам три с минусом. Да, но тем труднее будет лишиться школьника Бертина. Школьника Кройзинга пожрал огонь, та же судьба постигает каждодневно бесчисленное множество других людей. Они, как бараны, все большими и большими толпами рвутся в бушующее пламя, нисколько не заботясь об отдельных личностях, — разве это имеет смысл в такие времена? Но школьник Познанский знает: да, имеет; если вообще что-либо имеет смысл, то только это! Это всегда налицо, для этого не надо ждать прекращения пожара, а необходимо без шума, незаметно вырвать созидающее начало из когтей разрушающего.

В случае с Кройзингом пока ничего нельзя сделать; Познанский тщательно складывает листы разного формата и содержания в красновато-желтый конверт, на котором красуется пометка канцелярии в Монмеди. Сюда же он вкладывает и новеллу о Кройзинге. Но за Бертина он будет бороться до конца!

Первая часть ночи не пропала даром, вторая будет использована еще лучше: спящий человек на добрую толику умнее и деятельнее, чем бодрствующий. Открывая окно, чтобы проветрить комнату и по возможности избавить от огорчения мадам Жовен, Познанский говорит себе: для спасения человека есть средства серьезные и смехотворные, прямые и окольные, честные и непристойные. Все они дозволены; не дозволены только средства безрезультатные, подвергающие человека еще большей опасности. Здравый смысл и последняя беседа с обер-лейтенантом Винфридом говорят за то, что на Лихова ему в данное время не приходится рассчитывать; скорее — на его адъютанта (в чем он ошибается). Только Эбергарда Кройзинга можно заставить со всей энергией впрячься в это дело: ему легко будет втолковать, как тесно связана с этим свидетелем Бертином дальнейшая судьба его планов относительно Нигля. Познанский сидит на краю кровати в нижнем белье и отдувается — он может достать подвязку только через выпирающую округлость живота; красный от натуги, с перекошенным ртом, Познанский подводит, наконец, итоги: главное в данный момент — уладить дело Бертина.

Позднее, когда он уже облачился в ночную рубаху, лег под мягкое стеганое одеяло и потушил лампу, он с досадой замечает, что не погасил света в гостиной. С огнем я всегда не в ладу, подсмеивается он над собой; он встает, с трудом надевает домашние туфли, выходит и гасит свет. Как ярко светит в окна луна, она уже совсем склонилась к западу.

В сонных грезах, на фоне диковинной природы, Познанский любуется лицом Кристофа Кройзинга, хотя и не видел его никогда в жизни. Оно всплывает перед ним на фоне продолговатых листьев тропических растений, напоминая лицо путника, пробирающегося через девственный лес, в глуши которого живет спящий— Познанский; всем своим обновленным существом Познанский стремится к тому, чтобы упорядочить уличное движение в муравейнике и, с помощью белых термитов, создать такой же вид, какой открывался из его окон на круглую площадь и церковь Кайзер-Вильгельма. Лицо молодого унтер-офицера — крупное, величиной с громадную звезду, если смотреть на него глазами муравья, — повисло меж листьев агавы, увенчанных шипами, окруженное копьевидными листьями кактуса, словно жалами змей. Пальмы тянутся своими пальцами к его фуражке. Из-под красного канта и черного лакированного козырька на занятого своим делом Познанского смотрят спокойные карие глаза под изогнутыми бровями; он видит широкий лоб, улыбающиеся губы. «Меня, к сожалению, задерживают, коллега, сами видите», — произносит высоко над землей его голос. Толстенький школьник Познанский, сидя в песке на корточках, отвечает: «Наверно, у тебя есть записка от родителей; вы, кареглазые, всегда увиливаете, а мы отдувайся за вас. А еще в первые ученики лезете!» — «Эх, бедняга, как ты изменился, — говорит молодой унтер-офицер. — Разве ты не видишь, что мне не дают отпуска?» Тут Познанский замечает, что растения пылают огнем: соединение железа с кислородом воспламенило их зеленые клетки. «Сто лет чистилища промчатся, как сон», — говорит, утешая, Познанский. А плененный растениями, прибавляет: «Годы войны засчитываются вдвойне». — «Пока я буду иметь дело с вашим заместителем, коллега», — продолжает Познанский в телефон, держа в руке трубку на зеленом шелковом шнуре; а пленник, как бы превратившись в луну, но соединенный длинным, путаным нитевидным корневищем с лампой, стоящей на письменном столе Познанского, подтверждает по телефону откуда-то издали, сверху «Placet»

Хорошо, что почта первой роты прибывает из Этре-Оста только после полудня, иначе Бертин, наверно, не перенес бы удара. В нем уж немногое осталось добивать; но даже жалкие остатки бодрости и присутствия духа окончательно покинули Бертина, когда он увидел копию письма, присланную Дилем. Он сравнительно быстро понял его содержание, представил себе ход событий. Это — конец.

Невероятное счастье ждало Бертина, — его затребовал военный суд. И потому, что речь шла о нем, это верное дело срывается! Какой-то майор из рабочей команды имеет смелость ответить отказом и вместо Бертина предлагает человека, который не в состоянии его заменить. Ужас, мерзость! Это подкосило человека навсегда, остается только подохнут^! Разве после такого отказа отважишься на новые попытки? Безнадежное дело… Единственный выход — тотчас же отправиться к Кройзингу, к сестре Клер, к людям, которые его знают и желают ему добра. Они считают, что он создан не для того, чтобы целыми днями таскать мокрые ящики с порохом, гнуть спину под поклажей, от которой кровь ударяет в голову, — даже в сухом виде она весит девяносто восемь фунтов.

1 Не возражаю (лат.).

Бертин наскоро умывается, докладывает сержанту Баркопу об уходе и идет, вернее бежит, в сумерках по знакомому холмистому склону, который с каждым днем становится все более вязким, но по ночам, к счастью, опять подмерзает. Он бежит рысью, не замечая туманного очарования этого предвесеннего вечера под зеленым небом. Он весь распаляется от длинного письма — сущего крика о помощи! — которое он мысленно пишет сноси жене Леоноре, как будто она в состоянии чем-нибудь ему помочь. От ритма движении изношенное сердце успокаивается; мысли хаотически перемешиваются: тут и жалость к самому себе и угрозы — плод наивной переоценки того содействия, которое его тесть мог бы оказать своей дочери.

Продолжая еще тешить себя мечтами, Бертин обменивается приветствиями со швейцаром госпиталя и говорит с ним о погоде. Хотя его крик о помощи свидетельствует скорее о некотором ребячестве, эти грезы наяву все же приносят ему пользу. Теперь он в состоянии рассказать о своей неудаче Эбергарду Кройзингу и его товарищам по комнате. Он говорит с той усталой насмешкой над самим собой, которая необходима для того, чтобы сохранить и, по возможности, еще усилить уважение к себе молодых офицеров.

За последнее время благодаря пребыванию в одной комнате и общности судеб лейтенанты Метнер и Флаксбауэр оказались посвященными в то дело, которое связывало Кройзинга и Бертина. В эти однообразные дни, когда велись бесконечные разговоры, они попутно касались и других событий из жизни Бертина, например странной судьбы, которая постигла предложение лейтенанта фон Рогстро о награждении Бертина. Поэтому оба молодых офицера приветствуют громким хохотом его новое сообщение, они узнали в нем обычные мытарства по служебным инстанциям. У каждого из них уже не раз отнимали их заслуги, приписывая их другим, — «лежебокам». Находят, что Бертин держится безукоризненно, они предостерегают его от слишком поспешных обжалований и прочих глупостей. Пусть он спокойно предоставит ответный удар военному судье, дивизия которого, уже престижа ради, безусловно энергично отразит полученный афронт.