Тимоти Финдли - Пилигрим

Перуджа был невысок, даже ниже Форстера. Смуглое, довольно привлекательное лицо — правда, слишком серьезное. Поджарое, ловкое тело, отличная фигура. До странности маленькие — во всяком случае, так показалось Форстеру — руки. Однако работал он искусно и очень ловко. Форстер завороженно глядел, как маляр смешивает краски, чтобы замазать места, где старый гипс соединялся с новым.

Их разговор сам представлял собой комичную помесь английского с итальянским с вкраплениями французского.

Пока они беседовали, охранник по фамилии Верронье подошел к Пилигриму и встал у него за спиной.

С первого взгляда было видно, что он просто замещает постоянного охранника и работа его совершенно не интересует. «Мона Лиза» ничего не значила для него. Он словно говорил: «Я — сторонний наблюдатель. Мое дело присматривать за картинами, а это всего лишь одна из них».

— Вам нравится? — по-французски спросил Пилигрим.

— Ничего. Хотя грудь могла быть побольше.

Пилигрим улыбнулся. Он помнил ощущение тяжести этих грудей.

— Она была довольно миниатюрной женщиной.

— Она же сидит! Откуда вам знать? Мне, например, не хотелось бы заниматься с ней любовью.

— Да? Интересно почему?

— Не люблю я, когда бабы превосходят меня в чем-то. Женщина должна знать свое место.

— По-вашему, она в чем-то вас превосходит?

— Она глядит на всех свысока, хотя я не назвал бы ее красоткой. По-моему, она слишком холодная. В ней нет человечности.

— Вы, случаем, не студент?

— Нет.

— Вы говорите как студент. Ничего не знаете, однако беретесь судить обо всем.

Это была ошибка.

— Я не дурак! — возмутился Верронье. — Так же, как и вы, судя по вашей мазне, не художник. По-вашемy, человек не имеет права на собственное мнение?

— Имеет, конечно, — сказал Пилигрим. — Извините. Мне просто кажется, что вы ошибаетесъ. По-моему, она очень человечна.

— На вкус и цвет товарищей нет. Если бы у меня была такая женщина, я хотел бы, чтобы она смотрела на меня снизу вверх.

— Понятно.

Наступило неловкое молчание. Пилигрим прекратил рисовать. Верронье кашлянул.

— Я вас оставлю на минутку, — сказал он. — Пойду в туалет выкурить сигарету. А вы пока присмотрите за этим итальянцем в конце зала. Кто знает, а вдруг он вор? Итальянцы вообще нечисты на руку, как и цыгане, и другие темнокожие.

— Хорошо, — отозвался Пилигрим, возобновив работу над рисунком.

Ровно в полдень Форстер вернулся к хозяину и предложил пойти пообедать.

— А как тот человек на стремянке?

— По-моему, нам нечего его бояться.

— Он может нам пригодиться?

— Возможно, хотя я не знаю для чего.

— Давай пригласим его с нами пообедать. — Пилигрим улыбнулся, как нашкодивший мальчишка, и добавил: — В конце концов, доброжелательность рождает ответное чувство.

Они поели на площади Карусель.

Перуджа принес с собой хлеб, сыр и вино, но не отказался от груши, шоколада и вина из корзинки для пикника.

Сияло солнце. Пилигрим неплохо говорил по-итальянски и смог поддержать беседу с маляром. Как выяснилось, Перуджа был холост, тридцати двух лет от роду и приехал в Париж на заработки, поскольку в Италии царила такая нищета и безработица, что он чуть не помер с голоду.

Практически неграмотный, он мог написать свое имя и разобрать по слогам заголовки в итальянских газетах, однако за всю жизнь не прочел ни единой книги. И ему никто никогда не читал. В школу он не ходил, а считать умел только по пальцам. Тем не менее он был искусным ремесленником и много раз работал в Лувре.

Пока они ели и пили, Пилигрим расспросил Перуджу о его пристрастиях. Как и многие другие необразованные люди, итальянец жил скорее чувствами, нежели разумом, причем страсти его были глубокими и сильными. Неумение читать и писать являлось источником постоянного конфликта, раздиравшего маляра изнутри. Он не мог по-настоящему общаться с людьми — и от этого необходимость в общении становилась особенно настоятельной.

Главной страстью Перуджи был его патриотизм. «Италия — мать всех народов». Просто и прямолинейно. «La donna Italia!» — воскликнул он, подняв бокал. Кроме того, поскольку Винченцо частенько работал в Лувре, от его внимания не ускользнуло, что все выдающиеся произведения искусства были созданы итальянцами. Все до единого! Тициан! Тинторетто! Караваджо! Боттичелли! Леонардо!

Он произносил эти имена, будто выпевая их на музыку Верди.

— А главное сокровище Лувра — это Джоконда! Она сама Италия, наша общая мать!

Пилигрим улыбнулся и кивнул, но ничего не ответил.

— Если бы не Наполеон, — продолжал Перуджа, — Джоконда и все прочие шедевры остались бы в Италии, где их создали.

— Наполеон? — переспросил Пилигрим.

— Конечно, — откликнулся Перуджа. — Он пришел в нашу страну и ограбил ее! Забрал все шедевры. Французы поступали так везде. Вторгались в чужую страну, воевали, убивали, жгли и уходили, оставляя позади разруху. Больше всего на свете я хотел бы вернуть итальянские картины из Лувра во Флоренцию, Рим и Венецию — туда, где они родились. И пусть бы хранились там вечно!

— Идея прекрасная, — сказал Пилигрим. — Однако нсосущсствимая.

— Ничего подобного! — возразил Перуджа. — Вполне осуществимая! Я, например, знаю, как открутить «Мону Лизу» от стены.

Пилигрим ничего не сказал.

«Вернуть ее домой, — думал он. — Да. Захотеть возвращения света. Возжелать света вместо тьмы — вот что мне нужно».

Он вспомнил свою буйную выходку в музыкальной комнате клиники Бюргхольцли. Вспомнил, как швырнул на пол пластинки и расколотил скрипку. Вспомнил свою ярость, вызванную тем, что искусство — все искусство! — ни на что не способно. А еще он вспомнил скорчившуюся на полу фигуру графини Блавинской, которая глядела на Кеселера и кричала: «Не надо!»

Захотеть возвращения света. Возжелать света вместо тьмы. Как же заставить их понять? Просто произведение искусства — этого мало. Нужно расшевелить души зрителей, читателей, слушателей. Вытащить человечество из болота жестокости и деградации, куда оно так охотно погружается. Может, спасение как раз в таких простых людях, как Перуджа, который нутром почуял, что вернуть картину на место ее рождения — значит подарить отчаявшимся согражданам лучик света?

— Проблема в том, — сказал Перуджа, — что мне духу не хватает. Я часто бывал с ней наедине, но так и не осмелился снять ее со стены и удрать.

— А если кто-нибудь поможет? — спросил Пилигрим. — Тогда у вас хватит смелости сбежать с ней?

Перуджа помолчал, затем спросил:

— На что вы намекаете, месье?

— Я с вами согласен, — ответил Пилигрим. — Я согласен, что ее место в Италии. Во Флоренции. Мне понравилось то, что вы сказали о рождении картин. Это абсолютно справедливо. Все шедевры рождаются. Их мать — это страна и ее культура, а отец — художник, скульптор, композитор или писатель.

— Я не смог бы так выразиться, — улыбнулся Перуджа, — но я тоже так думаю.

На том и порешили.

В два часа дня охранник Верронье снова пошел в туалет на перекур.

Перуджа отвинтил картину от стены.

Пилигрим вынул ее из рамы и отдал итальянцу холст, сунув его в папку.

Из зала Карре они разошлись поодиночке. Форстер бросил на лестничной клетке раму и стекло. Все трое вышли из Лувра в двадцать минут третьего.

Пилигрим дал Перудже пятьсот франков и пожелал счастливого пути.

Никто из них не оглянулся на прощание. Пилигрим с Форстером пошли к «рено» и положили корзинку, складное кресло и коробку с карандашами на заднее сиденье, рядом с канистрой. Пилигрим, сияя от восторга, кинул на корзинку плащ и сказал:

— В четыре часа мы уедем из Парижа. Но сначала отпразднуем это дело. Поехали в «Сиреневый сад» пить шампанское!

Когда они высхали на Луврскую набережную, Пилигрим проводил взглядом крохотную фигурку Винченцо Перуджи, шагавшего по улице Пон-Неф и, казалось, сгибавшегося под тяжестью папки с драгоценным грузом, зажатой под мышкой.

«Она свободна, — подумал Пилигрим. — Я свободен. Мы свободны».

Свершилось!

Теперь его ждала новая цель. Шартр.

Американский писатель и историк Генри Адамс, прочитав в 1910 году монографию Пилигрима о Леонардо «Сфумато — туманная вуаль», послал англичанину свою собственную книгу «Гора Сен-Мишель и Шартрский собор», изданную в 1904 году. После этого они стапи переписываться, хотя так и не встретились лично. (Семь писем Пилигрима хранятся в архиве Адамса в Массачусетском историческом обществе.)

Любовь Адамса к Шартрскому собору заинтересовала Пилигрима, смутно помнившего о своей работе над витражами, однако он ничего не написал об этом американскому знакомому. Пилигрим просто похвалил его книгу, и все. Адамс, в свою очередь, считал, что его связывают с «заокеанским другом», как он называл Пилигрима, особые узы. Его поразило сходство в восприятии той эпохи, которую Адамс называл «последним веком постижения, до вмешательства разума». Прочитав монографию Пилигрима, Адамс убедился в том, что правильно трактует прошлое. Американский историк никогда не расспрашивал Пилигрима, откуда тот так хорошо знает жизнь давно ушедших столетий. Он просто поверил ему как выдающемуся знатоку истории и искусствоведу.