Глеб Пакулов - Гарь
В Мезени протопопу была относительная свобода: Аввакум служил в местной церквушке по старым служебникам, к чему приучил и двух местных попов, часто бывал в дому воеводы, лечил его жену, много писал в Москву надёжным людям, часто получал ответы. И неожиданно был вызван в Москву, путался в догадках, что бы сие означало. Не знал этого и воевода: в бумаге было сказано — «…протопопа немедля отправить под присмотром двух стражей». И помчали Аввакума уже знакомыми путями назад в Первопрестольную, и только в Вологде узнал он, почему такая спешка: царь таки собрал в Москве Большой собор с участием вселенских патриархов для суда над Никоном и избрания нового российского патриарха. Но зачем зовут на Собор его, Аввакум не предугадывал.
В начале марта, не заезжая в Москву, Аввакума ночью, скрытничая, привезли в Пафнутьев монастырь-крепость, окружённую каменной стеной с угрюмыми башнями. Игумен Парфений прочёл сопроводительную бумагу и тут же посадил протопопа в монастырскую тюрьму, тёмную и глухую, однако свечей и бумаги выдал довольно…
— Пиши царю и властям, сколь душа попросит, — разрешил. — Велено без замешки всё тобой записанное передавать им.
Через два дня явился опять, да не один, а с блюстителем патриаршего престола, старым знакомцем митрополитом Павлом. В новом сане преобразился Павел, бывший архимандрит: оплыл жирком, обрумянился, борода холёная — пышно расчёсанное огненное помело, всяк волосок в ней искрит, словно тянут наособицу из золота красного. Зашли, осмотрелись, велел дьякону Кузьме затеплить не жалея свечи, чтоб при добром свете наглядеться друг на друга. Расселись за столом, Аввакум сидел на топчане под вделанным над головой в кирпичную стену железным кольцом. Посидели, помолчали. Аввакум не стерпел — будто зверя неведомого разглядывали в клетке, спросил грубо:
— Зарычать мне на вас або залаять? С чем добрым явились, отцы духовные?
— Не надоело тебе страдать и нас мучить, а, протопоп? — при-горюнясь и кротко глядя на него, заговорил Павел. — Соединяйся с нами, Аввакумушко, большой будешь человек при царе-батюшке. Соединись.
— Соединюсь и почну блудить с вами по новым служебникам, яко кот по кринкам, да грызть Божественное Писание с крысами никонианскими. — Аввакум невесело рассмеялся, — Грешно веть так-то деять, ты мой земляк-нижегородец, Павлуша, благочестие древнее, нам святыми нашими переданное, огрызать.
Игумен Парфений сидел, прикрыв глаза, перебирал чётки, а дьякон Кузьма, выложив на колени мослатые кулаки, злобно посверкивал на протопопа близко посаженными к переносице острыми глазёнками. Преданный Никону, его ученик и костыльник, он никак не мог уразуметь: как так сталось, что враг его учителя, враг церкви и царя, сосланный патриархом с глаз долой аж в Сибирь, вновь призван в Москву, сидит здесь, и с ним разговаривают, упрашивают как доброго, а Никона, не хулившего государя, а укреплявшего устои церкви, никто не зовёт назад, не упрашивает. Что сие означает?
Митрополит подумал над высказыванием Аввакума и сдержанно возразил:
— Я не отрицаюсь ни старого, ни нового благочестия, но хочу исполнить царскую волю.
Передёрнулся Аввакум, запыхтел, гневно выкрикнул:
— Добро угождати Христу Спасителю, а не на лице зрети тленного царя и похоти его утешати!
Вскочил Павел, упёрся в стол кулаками, ненавидяще вперился в Аввакума. В широкой, нового фасона иерейской одежде, да ещё высоко подпоясанной, он рассмешил протопопа:
— Что ты, будто чреватая жёнка под титьки препоясываешься? Как бы в брюхе робёнка не извредить? Чаю, в брюхе твоём не меньше робёнка бабьего накладено беды той — пирогов да расстегаев, а сверху романеи и водок разных процеженных налито. Как и подпоясать.
Невозможное дело — ядомое в брюхе нзвредить! Какова тебе благочестия надобно? Бог тебе — чрево!
— Парфений! — закричал Павел и задолбил в столешницу кулаками. — На цепь посади пса злобного, да меняй чаще узы железные, чтоб не сорвался да бед не настряпал.
И побежал из каземата, колышась телом, как студень, и фыркая.
— Законоучитель! — гремел вслед Аввакум. — Ярыжка земской, что тебе велят, то и творишь, одно у тебя вытверждено: — «А-се, государь, во-се, государь, добро, государь!»
Игумен и дьякон Кузьма потерянно выкарабкивались из-за стола, а протопоп, тряся ладонями, кричал на них:
— На Павла митрополита што глядите? Он и не живал духовно, блинами всё торговал да оладьями, да как учинился попёнком, так по боярским дворам блюды лизать научился, а там и царёву душу слизал всю!
Убежали игумен с дьяконом, но тут же вернулись с толпой дюжих монахов, гремя прихваченными с собой цепями и замками. Не сопротивлялся Аввакум, сам протянул к ним руки — ключьте. Заковали протопопа, на шею навесили железный ошейник и примкнули к вделанному в стену тяжёлому кольцу. И, пятясь и оглядываясь со страхом на всклокоченного и седого, как матёрый медведь, протопопа, убрались, бухнули дверью и завозились с замком, скрежеща в заржавленном нутре огромным ключом.
Несколько недель сидел Аввакум в темнице. Поначалу, когда были свечи, написал царю с десяток писем, а при последней свече, отчаясь дождаться ответа, начертал:
«Свет наш государь, благочестивый царь. Иоанн Злотоустый пишет в послании к эфесянам: «…ничтоже тако раскол не творит в церквах, яко же во властех любоначалие, и ничтож тако не гневит Бога, якоже раздор церковный». Скажу тебе ещё и о знамениях, кои приходят к нам от никоновых затеек. В Тобольске в Преображение в день показал Бог чудо преславно и ужасу достойно. В соборной большой церкви служил литургию ключарь тоя церкви Иван, Михайлов сын, с протодьяконом Мефодием, а егда возгласища: «Двери, двери мудростию вонмем!», тогда у священника со главы взнялся воздух и повергся на землю, а когда исповедание веры начаша говорить, и в то время звезда на дискосе над агнцем на все четыре поставления сдвинулась. А служба у них шла по новым никоновским служебникам. И мне видится, как всякая живая тварь рыдает, своего Владыку видя обесчещёна.
Говорить много не смею, тебя бы, света, не печалить, но время пришло отложить служебники новые и все его, никоновы, затеи дурные. Воистинно, государь, сблудил он во всём, яко Фармос древний. По-тщися, царь, исторгнута злое и пагубное его учение, пока не пришла на нас конечная пагуба и огнь с небес или мор древний и прочая злая не постигла. А когда сей злой корень исторгнем, тогда нам будет вся благая: и кротко и тихо всё царство твоё будет, яко и прежде никонова патриаршества было».
Тут Аввакум поставил точку, задумчиво уставился на отходящий огонёк оплывшей свечи и, словно убоясь, что вот-вот нахлынет за отлетевшим огоньком темнота и бесследно уворует начертанное, спохватясь, нервно дописал:
«Знаю, яко скорбно тебе, государь, от моей докуки, но, государь-свет, православный царь, не сладко и нам, когда рёбра наша ломают и одежды сорвав нас кнутьём мучат и томят на морозе гладом, а всё ради церкви Божей страждем. Царю, пред человеки не могу тебе ни-чтож проговорити, но желаю наедине светлоносное лице твоё зрети и священно лепных уст твоих глагол некий слышати на пользу нам, как дальше жити. Государь, смилуйся».
Дрогнул скрюченный фитилёк, печально склонился набок в свечной наплыв, затрепыхался изнемогшим блеклым крылышком, пыхнул и утоп в нём. И уже в глухой темноте, почти наугад, пририсовал протопоп в конце послания царю кривой и дерзкий восклицательный знак.
Утром в начале второй недели мая пришёл игумен Парфений, растворил дверь и, подойдя к Аввакуму, взял со стола очередное по счёту письмецо, спрятал в рукав мантии, достал из пазухи горсть свечей, выложил перед узником, оповестил шёпотом:
— От государя боярин Стрешнев с отцом твоим духовным мнихом Григорием. Побеседуй с имя, а мне сказано не быть.
И, возжёгши свечи, вышел. В дверях показался Стрешнев с Не-роновым. Встретил их Аввакум стоя, в ошейнике железном, с цепями на ногах. Увидя узника, оторопнул старец Неронов. Не цепи смутили его, сам их нашивал, оторопнул, глядя на седого человека с распат-ланными волосами ниже плеч, с всклоченной во всю грудь бородой. И не узнал бы в нём Аввакума, встреть его где-нибудь на воле, но узник подался к нему, загремел цепями и всхлипнул:
— Отче мой!
Неронов совсем старенький, усохший, путаясь в монашеской мантии, бросился к нему, обнял, плача. Долго не отпускал его из объятий растроганный горькой встречей Аввакум и, когда опустились на скамью, он, глядя сквозь слёзы на Стрешнева, кивнул ему и поманил ладонью к столу. Радион, повидавший всякое в польском походе, в мятежной под поляками единоверной Украине, едва сдерживал себя, чтоб не пустить слезу или выйти вон, оставить их вдвоём, но, как доверенное лицо государя, поборол слабость и, прокашливая спазм в горле, прошёл к столу и сел.
Удручающая немота сковала всех троих. Аввакум, утаивая смущение, вглядывался в Неронова, наслышанный о его примирении с царём и властями новой церкви, а старец, не таясь, всё плакал и утирал ширинкой мокрое изморщиненное лицо.
