Владимир Малик - Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

Вдруг ручонки Жданка обвили её шею.

— Тётя Любава! Глянь — и там червлёные щиты! Глянь, как много! — зазвенел его голосок.

Любава открыла глаза и сквозь слезы, как сквозь туман, посмотрела в ту сторону, куда показывал мальчонка. Из-за леса, по ту сторону поляны, выскакивали конные лавы русичей, поворачивали вправо и что есть духу мчались вниз, в тыл половцам.

— Наши, Жданчик! Это наши! — воскликнула девушка и в порыве радости крепко обняла мальчика. — Ой, любый мой, дорогой мой, теперь мы спасены! Как же они вовремя, дорогие наши воины! Вот теперь они как ударят по этим изуверам! Бейте их, бейте! Спасайте братьев своих! И нас несчастных спасите!

Позднее, после боя, Любава узнала, что на берегу защищался с частью своего полка молодой князь Олег Святославич. Он оттянул на себя и задержал всю силу хана Чугая Кзыча, дав возможность хитрому и бывалому воеводе Тудору выполнить свой замысел — обойти лесок и ударить на половцев с тылу.

Но это будет позднее, а сейчас девушка вздрогнула от страшного крика над ордой — воплей ужаса, отчаяния! Попав в железные клещи, как между молотом и наковальней, половцы, продолжая отчаянно кричать, завертелись, закружились. Только что чувствуя себя победителями, думая, что загнали урусов в самое болото, они внезапно поняли, что их обхитрили, заманили в западню, и выход из неё уже закрыт. Теперь единственная мысль владела ими — как спастись, как отсюда вырваться?

Издалека это побоище напоминало Любаве пчелиный рой, только что вырвавшийся из дупла: он гудел, кружился, не зная куда лететь. На поляне всё смешалось, перепуталось — русичи и половцы, живые и мёртвые, раненые и те, что кинулись бежать без оглядки. Действительно, там всё сбилось в один клубок, который ревел, гремел, бесновался.

Так продолжалось долго. Теперь оборонялись степняки и, обороняясь, нащупывали в рядах русичей наиболее слабое место, где можно было бы прорваться.

И, наконец, нашли. Плотный их отряд с несусветным визгом, воплями хлынул в неширокую щель, пробитую в лавах своих противников, и покатился по поляне вверх, а там, прогрохотав мимо Любавы и Жданка, помчался в поле.

Погони за ними не было.

После этого бой скоро затих. Отдельные половцы и небольшие разрозненные отряды их складывали оружие и сдавались в плен. Русичи начали сносить своих раненых и убитых, ловили коней, оставшихся без хозяев, подбирали оружие. Постепенно умолкал шум, унимались бурные страсти. И над просторной, залитой кровью и заваленной трупами поляной снова установилась тёплая солнечная тишина.

Тогда Любава слезла с дуба, взяла на руки Жданка и с криком побежала вниз.

— Дорогие наши! Родные!

Хан Кза встретил Чугая в степи. Издали увидел необычно поределое войско, низко приспущенные знамёна и бунчуки, склонённые и понуренные головы джигитов — и понял все. Его сердце враз оборвалось и замерло.

И закричал хан на всё поле:

— Что-о-о? Что-о?

Ему никто не ответил. И та тишина, грозная, суровая тишина, что зависла над войском, подтвердила его страшную догадку.

— Нет! Нет! Не может этого быть! — Он вытянул перед собою руки, будто защищаясь от удара. — Нет! Нет! Не-е-е!

Со страхом и с отчаянием смотрел на покрытых черными попонами белых коней, между которыми виднелись походные носилки, и почувствовал, как проваливается под ногами земля.

А белые кони медленно приближались. Их вели, держа за уздечки, старые прославленные батыры Байток и Суюм, с которыми Кза рос, дружил и не раз ходил в боевые походы. Теперь их головы были склонены, редкие седые усы обвисли.

И всё же до последнего мгновения, вопреки всему, хан на что-то надеялся. На что — на чудо?

Чуда не произошло. Кони приблизились, и в носилках он увидел своего младшего, самого любимого сына Чугая, лежавшего на спине под ярким синим небом. Его открытые мёртвые глаза словно спрашивали: «Что же это, отец? Почему небо такое чёрное, чужое, неприветливое?»

Кза с криком кинулся к носилкам, прижался щекой к сыновьей щеке, гладил дрожащей рукой его черные волосы, заглядывал в тусклые глаза, рыдал над ним, как малый ребёнок.

Все вокруг стояли молча, знали, что утешить старого хана нечем.

А Кза приговаривал:

— Чугайчик, Чугайчик, сердце моё, что же с тобой случилось? О, вай-пай! Ясный сокол степной, почему так рано сложил свои крылья? А я-то надеялся баюкать внуков, а теперь вот тебя баюкаю на смертном одре! Что я скажу твоей старой матери и твоим сёстрам и братьям, всему роду? Чугайчик, Чугайчик! О, вай-пай! Горе мне!

Он бил себя кулаками в грудь, царапал ногтями лицо так, что кровь выступала на нём, воздевал руки к небу, словно умоляя вернуть ему сына, которого так неожиданно утратил. Вновь и вновь наклонялся над мёртвым и тихо, по-стариковски плакал.

— Как это случилось? — спросил наконец. — Почему вы не уберегли мне сына, батыры?

Байток и Суюм ещё ниже опустили головы. Потом Байток тихо, сквозь сжатые губы едва произнёс:

— Мы все были возле него, хан… Ни одно копье и ни одна сабля не могли его достать… Но достала проклятая стрела — попала хану прямо в шею… Что мы могли поделать? Как после такого спасти?

Байток приподнял шёлковый платок, которым был накрыт покойный, и Кза увидел на шее, под нижней челюстью, где она круто поднимается вверх, небольшую рану. Как раз там, где расположена жила жизни и смерти. Стрела попала прямо в неё, и смерть наступила мгновенно, неотвратимо… Вместе с кровью, что струйкой брызнула из-под острия стрелы, вылетела из юношеского тела и его молодая душа…

Кза долго и бездумно смотрел на эту небольшую круглую ранку, будто ожидая чуда, что ранка затянется живой плотью. Но и на этот раз, как и с Костуком, чуда не произошло: сын не отозвался ни единым словом, ни единым жестом на горячие заклинания отца.

— Хан, что будем делать? Здесь похороним или повезём домой? — нарушил молчание Суют.

Кза поднял голову, тихо ответил:

— Домой… Конечно, домой… Я хочу похоронить его на нашей земле, по обычаям наших предков. Мы насыплем над ним высокий курган и поставим обатас — каменную матерь-прародительницу, чтобы вечно плакала она над своим сыном… Там же похороним и хана Костука…

— Далеко, однако… А дни такие жаркие! Довезём ли?

— Найдите меду!.. В лесу… у пчёл, или у воинов заберите — они всякого добра немало в кладовых урусов забрали, так наверное у них и мёд найдётся!.. В меду довезём…

И мёд нашли.

Обоих покойников раздели догола, распороли животы, вынули внутренности, на их место натолкали полыни, чабреца и зверобоя. Затем залили растопленным на солнце мёдом. Потом, густо смазав и снаружи, завернули в плотные попоны.

За всё это время Кза не проронил ни слова — только ещё больше почернело его лицо. А когда набальзамированные таким способом тела ханов положили на седла и привязали верёвками под животами коней, вдруг поднял вверх руки и завыл, как волк, на всю степь, да так, что всем стало жутко.

— У-у-у-у!.. У-у-у-уа-а!.. Сыны мои, сыны мои, теперь айда домой!.. И клянусь небом, клянусь степью нашей Половецкой, я устрою вам такие похороны, каких не знал и не видал Дешт-и-Кипчак! И полетят с плеч головы урусов, и прежде всего — головы князя Игоря и его братии! И вымощу я вам из тех голов кровавое надгробие, чтобы вы вечно чувствовали, что ваша смерть отомщена!.. У-у-у-у! У-у-у-у!

Потом он вскочил в седло и пришпорил коня.

Высокие берега Днепра от Триполья до Киева в грозные, напряжённые дни конца мая и начала июня 1185 года были полны военным людом. Дружины Святослава и Рюрика, а также черные клобуки заняли все переправы и были готовы с оружием в руках встретить Кончака на дальних подступах к Киеву.

Ярослав Черниговский не присоединился к князьям, но не мог уже пренебречь огромной опасностью, нависшей над Русью. Он со своими дружинами и ковуями стал по Десне и Остру — на тот случай, если половцы двинутся на Чернигов.

Таким образом ни Киев, ни Чернигов не остались без защиты, и Кончак, зная об этом от своих лазутчиков и не имея поддержки хана Кзы, не рискнул бы на них напасть и ему оставалось ограничиться грабежами и разорением Переяславской земли.

Великие князья киевские прекрасно понимали, что они обязаны не только не допустить ворога к Киеву, но и помочь Переяславлю. Ведь они слышали, знали, что из самой глубины сердца князя Владимира вырвался отчаянный крик: «Уже половцы у меня, так помогите же мне!» Но и у них сил для решительного наступления было недостаточно. Потому оставалось надеяться на приход Давида Ростиславича, князя Смоленского.

Князь Давид со смолянами приплыл на челнах и стал табором в Триполье. Был он не в духе. Зело не в духе. Думал, что встретят его пышно, но ни Святослав, ни брат Рюрик Ростиславич не прибыли. И хотя Давид знал, что оба великих князя не пируют и не на соколиных ловах, а каждый день ждут нападения Кончака, своенравная, капризная душа его оскорбилась. Приплыть с войском за семьсот вёрст и удостоиться такой чести… Чтобы его, Рюриковича, встречал только какой-то воевода?