Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
Один из лежавших в повозке Тенгери раненых без конца распевал песни, и большинство из них он, похоже, придумывал на ходу. Он и сам не знал точно, с чего он начнет песню и где ее кончит. Неизвестно даже, доставляло ли собственное пение ему удовольствие.
Дзун был воином,Дзун был героем,Героем на службе великого хана.Дзун днем сражался,Дзун ночью сражался,При солнечном светеИ при свете луны.Дзун был воином,Дзун был героем,Героем на службе великого хана.Дзун ночью погибИли погиб при дневном свете,Может, в солнечный день он погиб,А может, и в дождь.
Вот о чем он пел, и многие радовались, что кто-то поет. А когда потом, незадолго перед восходом солнца, он умолк, другие стали спрашивать его, почему он больше не поет сейчас, когда красный огненный шар вот-вот выкатится из-за холмов.
— Он умер, — сказал Тенгери.
Все очень удивились, и Тенгери тоже удивился, когда увидел его, лежавшего рядом, таким тихим, застывшим, и вряд ли кому-то из них еще когда-нибудь доведется стать свидетелем того, как человек поет-поет — и вдруг умирает!
Погонщики яков вытащили его из повозки и положили на влажный придорожный песок.
Взошло солнце, но вовсе не красное, раскаленное, а улыбчивое, золотистое.
А колонна повозок продолжила свой путь к Доломуру, к Керулену и Онону.
Глава 11
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ
Четыре месяца спустя, перед приходом холодов, колонна повозок с тяжелоранеными добралась до орды у Керулена, а войско во главе с Чингисханом осталось зимовать в Доломуре.
Тенгери уже удавалось не только приподняться, но даже сесть и, значит, наблюдать за происходящим по сторонам от повозки. Он издалека узнал своего старого знакомца, Бурхан-Калдуна, этого серо-сизого великана, гордо упирающегося своей благородной головой в синее небо. И леса на другой стороне реки стоят как стояли, высокие и молчаливые. При этой мысли ему вдруг стало смешно: а где же им еще быть, куда они могли подеваться? Но новая встреча с ними обрадовала его. С этими лесами дело обстояло в точности так, как с овечьими стадами: их любишь, если ты вырос рядом и вместе с ними, но при самой первой встрече в них ничего особенного не замечаешь. А что, овца, она овца и есть, а лес — всего лишь лес, и все.
Когда повозки миновали последний холм и юрты родной орды стали видны как на ладони, женщины и старики оседлали лошадей и поскакали им навстречу. И когда они оказались совсем рядом, никто из них не плакал и не причитал. Снимая с высоких повозок родных и близких, они не рыдали, когда находили их безногими, безрукими, слепыми или с другими увечьями. Сначала их укладывали на влажную пожухшую траву, потом на носилки и уносили в юрты. А те женщины и мужчины, которым сообщали о гибели их мужей и сыновей, возвращались в орду и говорили всем, кто был готов их слушать, что они, мол, отдали Чингисхану то, чего он требовал, и теперь вправе рассчитывать на его доброту. А доброта эта заключалась в том, что с них могли перестать брать налоги и выделить им толику из награбленного добра.
Пришли к повозкам и Ошаб с Герел.
— Да вот же он! — упрекнула Герел мужа. — Видишь, вон там! Боже, какой у него вид!
— Тс-с-с! — шикнул на нее Ошаб.
— Что — «тс-с-с»? Улыбаться мне, что ли?
— Закрой рот, слышишь?
— Закрыла, — откликнулась она.
— Разве у других вид лучше?
— Да нет! Но ты на его глаза посмотри: какая в них тоска!
— Замолчишь ты когда-нибудь?
— Дал бы ты ей по губам, брат! — посоветовал Ошабу стражник, сопровождавший колонну. — Вот, возьми мою плетку и всыпь ей как следует!
— Кому это всыпать? Уж не мне ли? — так и взвилась Герел. — Ах ты, сын ядовитой змеи! Хочешь, чтобы он ударил меня при людях? — Еще немного, и она бросилась бы на него.
Стражник расхохотался.
— Правда, уймись, — повторил свою просьбу Ошаб.
— Да-да, уймись, — поддержал его Тенгери. — Я рад, что вы ждали меня и что вы пришли. Я, как видите, вернулся, так что тащите меня в свою юрту!
Герел и Ошаб наклонились, чтобы поднять носилки с Тенгери, но женщина не удержалась и зашипела на стражника:
— Всыпь ей! Я бы так расцарапала твое мерзкое лицо, что тебя никто не узнал бы! Никто, понял?
— Вот ты какая! — рассмеялся стражник, но уже не так вызывающе. А потом заторопился вдруг в голову колонны.
— Ну и похудел же он! — сказала Герел Ошабу. — Слышишь, Тенгери, ты худой, как овца зимой. На эти носилки можно положить троих таких, как ты, и мы с Ошабом понесли бы их до самой юрты и ничуть не устали!
— А около Йенпина, — отозвался Тенгери, словно не расслышал ее слов, — около Йенпина небо такое же синее и красивое, как у нас над Керуленом.
— Вот как! — всплеснула руками женщина. — Я ему о его худобе, а он мне о синем небе!
— О моей худобе? Я потерял много крови, Герел. Я лежал на спине, уставившись в небо, и думал, что все обо мне забыли и что я умру, умру совсем один, у чужой реки и чужого города.
— И что? — спросил Ошаб.
— Да, все так и было, как я говорю, а потом меня все-таки нашли!
— Ты вспоминал о нас, Тенгери? — с робостью в голосе проговорила Герел.
— Когда я смотрел на небо, я только о вас и думал, Герел!
— Скажи, правда, наше небо над Керуленом красивее того, что над Йенпином? — тихо спросила Герел.
— Ну да. Конечно, оно намного красивее тут, у нас.
Подойдя к своей юрте, они осторожно внесли его внутрь. Здесь пахло свежим чаем и сушеным мясом. Тенгери прошептал:
— Как хорошо, что я опять у вас!
— Ошаб, принеси масло, — сказала Герел.
И когда тот вышел, она достала из сундука кусок белой льняной ткани и положила рядом с Тенгери. Потом налила полную миску горячего бараньего навара и протянула раненому:
— Пей, пей много. Я хочу посмотреть на твои раны — может быть, тебе будет больно! Когда придет боль, пей опять или кричи, если тебе от этого станет легче!
— Не закричу, не бойся!
Вернулся Ошаб и принес в полом роге яка жидкое масло. Они раздели его и, опустившись на колени, стали рассматривать ноги Тенгери.
— Ну и отделали они тебя! — Герел вздохнула и покачала головой.
— Нечего причитать! Скоро он у нас забегает, как жеребчик!
— Конечно, забегает. А все-таки жалко его…
— Что ты понимаешь в войнах, женщина! — пробурчал Ошаб. — Когда я сам был молодым, Герел, для нас военные походы были чем-то вроде охоты на дикого зверя: тебя только тогда признавали настоящим мужчиной, если ты был смелым и храбрым и ни врага не боялся, ни смерти.
— Что ты болтаешь! У тебя самого-то ни одной раны и ни одного шрама нет! Подержи-ка лучше! — Она протянула ему белую тряпицу, полила ее маслом из рога, а потом, покачав головой, еще и окунула ее в рог. Приложила жирную тряпицу к одной из ран. — Кинжалом ударили! — сказала она. — Ты хоть помнишь, как все это было?
— Точно не помню. Было это у реки, недалеко от Йенпина. Мы как раз вогнали клин в ряды китайцев, и тут меня чем-то огрели по затылку и что-то воткнули в спину. Когда я очнулся, я лежал у реки и от боли был готов зареветь как бык. А на ноги мне будто тяжелый камень взвалили!
— Понятно, — зевнула Герел. — И рядом с тобой никого не было?
— Никого, — солгал он и даже удивился, до чего легко далась ему эта ложь.
— Совсем плохо, когда ты беспомощен и совсем один, — сказала она.
Он лишь кивнул в знак согласия.
— Ты, значит, лежал там один, смотрел в небо и вспоминал нас, — подытожил Ошаб.
«Расскажи я ей об этой китаянке, она бы мне не поверила. Но она не поверила бы, что я был заодно с теми, кто гнал перед своими лошадьми на верную смерть женщин, детей и стариков, — в это она тоже не поверила бы. И не простила бы меня».
Герел продолжала смазывать его раны влажной тряпицей.
— Это не только следы от кинжала и меча. Такие раны заживают скорее, Тенгери. Вот эта рана — от лошадиного копыта. И вот эта тоже, что на бедре.
— Проехались, значит, по мне, — силился улыбнуться Тенгери. Он отпил еще горячего бараньего навара.
— А на спине? — Герел перевернула его на живот.
— Зажили твои раны! Рубцы красные, — немного повеселела она.
— А ведь это раны от копья! — проговорил Ошаб, проведя по красному рубцу пальцами. — Не от кинжала, не от копыт, а от копья!
К вечеру пошел снег. Крупные снежинки косо падали в прорезь крыши юрты и таяли над огнем. Тенгери, закутавшийся в теплую овчину, сидел, прислонившись спиной к опорному столбу, и рассказывал об империи Хин. На сей раз Герел не стала спрашивать, привез ли он ей оттуда подарки. А все его раны… Она не раз и не два прерывала его рассказ вопросами о том, где у него сейчас болит и сильно ли, и звучали ее вопросы так, будто она и не прислушивалась вовсе к тому, о чем он говорил. Можно было подумать, что Герел только в этот самый день узнала, что на войне не только убивают, но и получают раны.
