Русский. Мы и они - Юзеф Игнаций Крашевский
И было очевидно, что в конечном итоге его волновала не столько судьба России, сколько собственная шкура. Патриотизм против поляков был в моде, министр в Английском клубе отзывался с сарказмами, имеющими огромнейший успех; а потихоньку на всю эту агитацию он пожимал плечами.
Как римские Авгуры, цивилизованные русские, встречаясь, иногда улыбались по поводу всего этого дикого крика, но даже словечка не смело пройти сквозь их уста.
* * *
Когда Амелия пришла пешком навестить бывшую подругу, у самого порога сначала расплакалась над своей недолей; прогулка напомнила ей, что у неё не было ни кареты, ни камердинера; это вызвало у неё слёзы. Марию она также нашла в слезах по причине ответа министра. Письмо было невероятно вежливым, исполненным соболезнований и сочувствия, но холодное и предупреждающее, чтобы по этому делу больше к нему не обращалась. У бедной женщины кружилась от отчаяния голова. В то же время она получила из Варшавы уведомление, что закованный в кандалы Юлиуш медленно вышел той дорогой в глубь России, в которую в товарищи политическим заключённым специально подбирают преступников, дабы в глазах света сравнять их с отбросами общества.
Это средство механического смешивания добродетели с преступлением, варварское объединение двух противоположных друг другу элементов не первый раз использованы в России; работали и работают над тем, чтобы унизить и запятнать самоотречение для родины, чтобы идею политического преступления поставить наравне с настоящими преступлениями; это вошло в систему, но какую же это доказывает наивность среди палачей! Как и в других своих делах, русские поступают, доверяя только своей телесной силе, ею пытаются сломить и подавить дух; впрочем, для толпы хватит, согласно их решению. Но и толпу разделить умеет.
Им важно, чтобы вид политических преступников не оказал влияния на государство, чтобы цепь, связывающая убийцу с мучеником идеи, обоих стянула на презрение общества. Они боятся, не без причины, влияния, какое должна постепенно оказать эта масса изгнанников-миссионеров, хотя бы на самое дикое общество. Поэтому нет такой клеветы, которую не бросили бы на обречённых, чтобы их опозорить. Повсюду в мире наказание в каком-либо отношении с преступлением, здесь часто достаточно подозрения, чтобы заслужить самое суровое наказание; а судьбу однажды приговорённого человека все стараются сделать как можно тяжелей, все, начиная с офицера, дающего команду, вплоть до солдата, подгоняющего прикладом тех, которые ослабевают в дороге.
При таком расположении народа, когда правительство и пресса провоцируют к жестокости, можно себе представить, какой будет судьба пленника. Никогда ещё она не была подобна нынешней.
Раньше народу годилось иметь сострадание к виновникам, а христианское чувство народа в российской глубинке было удивительно прекрасным и благородным. Ради Божьей любви кормили, поддерживали тех, которых называли одним именем несчастных. Но само правительство постаралось искоренить это чувство и обычай, деморализовать народ, пытаясь искоренить прекрасную традицию, не допуская, чтобы она могла применяться к политическим преступникам. Там, где раньше принимали хлебом и милосердием, сегодня встречают камнями и проклятьями.
Мы не знаем в истории примеров, чтобы само правительство пыталось разжигать ненавистные чувства в тёмном народе, едва доросшим до человечности, чтобы добровольно сталкивали тех, которых христианство сделало людьми, в пропасть языческих страстей. Ведь так сейчас делается, а чтение русских газет пробуждает ужас и жалость над умышленным безумием, презрение к людям, которые взялись за такое ремесло, с радостью, что им позволили на какое-то время заниматься политикой.
Марии на память пришёл целый ряд черт, о которых она неоднократно читала и слышала в Варшаве, представляла себе Юлиуша брошенным в добычу палачу, прошедшего тысячу миль этого крестного пути насмешек и издевательств, падающего под бременем преследования.
Амелия испугалась, увидев, что она побледнела, изменилась, заплакала, и пожалела бедную… стала по-своему её утешать.
– Но забудь же об этом своём дурном поляке, – сказала она быстро, – ты для него ничего не сделаешь, а только здоровье испортишь. Если бы ты знала, как сейчас выглядишь! Я отведу тебя в театр… ты знаешь, я уже напомнила о тебе князю Даливагу. Это красивый грузин, белый как молоко, чёрные волосы, огненные глаза, зубы как жемчуг, мододой, не очень отёсанный, но такой честный, а что лучше всего, богатый! Богатый! Говорю тебе, драгоценные камни квартами измеряет. Ты бы учила его музыке и французскому языку, потому что он во что бы то ни стало хочет любовницу с языками и с музыкой.
– Амелия Петровна, смилуйся, оставь меня в покое и с ним, и со всеми прочими, – вскочила Мария, – не хочу никого знать… в моей голове, сердце, на устах только одно – этот бедный изгнанник, плетущийся в Сибирь, с окровавленным сердцем, сомневающийся во мне, может, проклинающий меня.
– Какая ты странная женщина, – воскликнула Амелия. – Как ты этому можешь помочь? Трудно одной умереть и ничего не сделать… Что тебе ответил Лев Павлович?
– Он никакой надежды не даёт!
– Ты не поверишь, как мне тебя жаль! – сказала, задумавшись, подруга. – Но у тебя всё-таки были связи, – шепнула она тише, – с третьим отделением… возможно, там тебе было бы легче чего-нибудь сделать…
Мария покраснела.
– Там они теперь для меня ничего не сделают, – проговорила она, – и я их теперь ни о чём просить не думаю.
– Тогда я уже тебя не понимаю, – вздыхая, отвечала подруга.
Затем в дверь постучали.
– Войдите! – сказала Мария, поднимая голову.
Сначала робко отворилась одна створка двери и показались седые коротко постриженные волосы, потом лицо рубинового цвета с маленькими впавшими глазками, горящие перегаром, наконец вся фигура, довольно нескладная, мужчины, правда, одетого по-европейски, но созданная, очевидно, для национального русского капота. От ранее снятой одежды на нём остались ещё сапоги до колен и бархатные шаравары, но была круглая шляпа, платок на шее и бархатный жилет в цветах. Всё это вместе выглядело довольно странно и невзрачно, но красное от наливки и чая с ромом лицо было честным, улыбающимся, каким-то добродушным и сердечным.
Он от порога вытянул руки и, ничего не говоря, но смеясь, останавливаясь, подходя, особеннейшими гримасами самым сердечным образом чему-то радоваться.
– Мария Агафоновна! Мария Агафоновна! А! Это вы! О, Боже мой! – воскликнул он, наконец поднимая руки. – О, Боже ты мой! Не узнаёте старого слугу! Не узнаёте! Ха! Ха! Вашего верного слугу Прокопа Васильевича не узнаёте…
И в центре комнаты он опустился на колени.
– А, это ты, мой старик…
– Ну да! Я! Я! –
