Переулок Мидак - Нагиб Махфуз
Сердце юноши учащённо забилось, и он быстро ответил:
— Ничего, абсолютно ничего. Говори, а я послушаю тебя…
Однако тот не обратил внимания на его замечание, и с долей презрения продолжил:
— Хамида…
Сердце его друга застучало ещё сильнее, словно он проглотил третью рюмку. Кровь его забурлила, на него нахлынуло возбуждение, ярость и печаль. Дрожащим голосом он сказал:
— Да, Хамида. Она убежала. Её увёл какой-то мужчина. Это беда, погибель!
— Не грусти ты так и не будь дураком. Разве у тех, чьи женщины не сбегают, жизнь хороша?!
Переживания Аббаса достигли предела, и он почти бессознательно произнёс:
— А что она делает сейчас, интересно?
Хусейн саркастически засмеялся и ответил:
— То же, что делает любая женщина, которая сбежала с мужчиной…
— Ты издеваешься над моей болью…
— Твоя боль нелепа. Ну-ка, скажи мне, когда ты узнал о её побеге?… Вчера вечером!… Сейчас тебе следовало бы забыть про неё…
И в этот миг Аукал, пьяный мальчишка-продавец газет, совершил кое-то, что привлекло внимание сидящих рядом. Покончив с напитком, и уже будучи под хмельком, он пошёл, покачиваясь, к порогу бара, посмотрел вокруг блуждающим взглядом, и горделиво склонив голову назад, заплетающимся языком заорал:
— Я Аукаль, самый ловкий среди всех ловкачей, я господин над всеми людьми. Я пьян и доволен, и иду к своей любимой. Есть ли у кого-нибудь из вас возражения?… «Ахрам», «Мисри», «Аль-Баакука», какую газету изволите?…
И мальчишка исчез, подняв целую бурю смеха вослед. Но Хусейн Кирша гневно хмурился, в глазах его блестели искры. Он плюнул на то место, где только что стоял паренёк, выругался и изрёк проклятие в его адрес — то был у него наименьший порыв гнева, и то в виде шутки, которого вполне бы хватило, чтобы разжечь его ярость и разбудить скрытый дух агрессии. Если бы Аукаль находился сейчас в пределах досягаемости, он бы поколотил его, пнул или схватил его за шиворот. Он повернулся к Аббасу — тот пил свою вторую рюмку — и резко сказал, словно забыв о том, о чём они беседовали:
— Это жизнь, а не деревянная игрушка. Мы должны жить… Разве не понимаешь?
Аббас не обратил на него внимания. Он разговаривал сам с собой: «Хамида больше никогда не вернётся. Она исчезла навсегда из моей жизни. Какую пользу принесёт её возвращение?… Я плюну ей в лицо, если когда-нибудь встречу её. Это хуже, чем убийство. А что касается того эфенди, то ему несдобровать — я сломаю ему шею…»
Хусейн же продолжал говорить о своём:
— Я сбежал из Мидака, но сам шайтан вернул меня туда. Мне придётся его поджечь — это единственный путь избавиться от него…
Аббас с сожалением сказал:
— Наш переулок милый. Я никогда ничего больше не хотел, чем жить в нём мирной, спокойной жизнью…
— Ты баран! Тебя следует принести в жертву на праздник Ид Аль-Адха. Почему ты плачешь? Ты же работаешь, и в кармане у тебя водятся деньги. Своей экономией ты очень много накопил, так на что ты жалуешься?
— Ты жалуешься побольше моего, но ты за всю жизнь свою ни разу не сказал «Хвала Аллаху!»…
Его друг поглядел на него жёстким пристальным взглядом, который привёл его в чувства. Аббас продолжил, но уже мягче:
— Ну, ты не виноват. У тебя своя религия, у меня — своя…
Хусейн захохотал так громко, что весь бар, казалось, сотрясся от этого хохота. Алкоголь начал свою игру в его голове:
— Я бы лучше стал виноторговцем, чем занять место за стойкой в кафе отца. Тут прибыли полно, и ещё помимо того, бармену дают бесплатную выпивку: пей, сколько хочешь…
Аббас вяло улыбнулся. Он стал очень осторожным в разговоре со своим другом, готовым вот-вот взорваться, словно динамит. Алкоголь успокоил его нервы, но вместо того, чтобы забыть свою грусть-тоску, он ещё больше сосредоточил на ней думы. Тут Хусейн снова закричал:
— Отличная идея! Я приму английское подданство. В Англии все равны, там нет разницы между пашой и мусорщиком. Сын владельца кафе там может стать министром…
Хмель распространился в крови Ал-Хулва, и он в порыве энтузиазма внезапно воскликнул:
— Да, замечательная идея!… Я тоже приму английское подданство!
Однако Хусейн лишь презрительно скривил губы и насмешливо заявил:
— Невозможно! Ты же слабый. Лучше уж возьми итальянское гражданство. Как бы то ни было, мы отплывём на одном корабле… Ну, пойдём.
Они встали и оплатили счёт. Покидая бар, Ал-Хулв спросил:
— Куда теперь пойдём?
31
Вероятно, единственный час, который непременно присутствовал в минувшей жизни Хамиды, было время, когда она отправлялась на улицу каждый вечер. Однако сейчас она проводила его, долго стоя перед гладко отполированным зеркалом, закреплённом в золотистую раму, такого высокого, что доходило аж до потолка. Она потратила целый час на то, чтобы одеться, и принялась наводить красоту. Теперь она казалась совершенно иной женщиной, словно она родилась в роскоши, росла и цвела под сенью богатства и высокого положения. На голове её был белый высокий тюрбан, похожий на шлем, под которым покоились её заплетённые ароматные волосы, смазанные маслом. Щёки её были нарумянены, а губы накрашены алой помадой, что резко контрастировало с остальным лицом, не покрытым косметикой, ибо после длительных опытов над собой она поняла, что её кожа бронзового оттенка выглядит более соблазнительной для солдат союзников, и более популярна среди них. Глаза её были насурьмлены, накрашенные и тщательно разделённые ресницы загибались до самых шелковистых кончиков. А на веках были нежные сиреневые тени, словно отфильтрованные из лёгкого утреннего ветерка. Две арки нарисованы умелой рукой на месте бровей. Две серёжки из платины с жемчужинами висели в мочках ушей, и это не считая золотых часиков на запястье и полумесяца, приколотого к тюрбану. Белое платье с низким вырезом обнажало розовую комбинацию. Края его не скрывали смуглость её бёдер, а телесного цвета чулки из натурального шёлка она надела лишь потому, что они были дорогими. Духами благоухали её подмышки, ладони и шея. Всё в
