Давид Бек - Раффи
Увидев сына в таком состоянии, мать, как безумная, обняла свое дитя и стала рыдать.
— Он умирает!.. Умирает, Паришан! — стонала она.
— Пусть лучше Паришан умрет, госпожа моя, — ответила служанка, притворяясь, будто вытирает слезы. — Не плачь, не бойся, опасность миновала. Пусть бог перенесет боль Фархада на меня, если с ним что-нибудь случится.
Старый евнух застыл на месте, глядя на печальную картину. Слова служанки не успокоили мать, даже когда ребенок перестал плакать, положил головку на ее грудь и впал в забытье.
— Вот и хорошо, очень хорошо, — продолжала Паришан, — видишь, Фархад успокоился, сейчас уснет, Сара говорила то же самое. Утром, как взглянула, сказала, что ночью опухоль прорвет, так в точности и исполнилось. Слава тебе, господи, у Фархада все позади. Но Сара просила дать ей знать об этом. Пойду за ней, я не посмотрю, что сейчас ночь, ради Фархада я и в ад готова спуститься.
При последних словах служанки госпожа немного пришла в себя. В самом деле, утром Сара осмотрела ребенка и сказала, что, возможно, этой ночью опухоль прорвет, и когда изо рта потекут кровь и гной, опасность минует. Надо только сразу же, не теряя времени, дать ей знать, чтобы она смазала горло лекарством.
Но кто же эта Сара? Уже известная нам виноторговка, что прошлой ночью принимала тер-Аветика, переодетого цирюльником, отца Хорена — его учеником, Степаноса Шаумяна — плотником и Бани — ханским фаррашем. Саре хорошо было известно расположение комнат во дворце хана. Она иногда тайком носила для Асламаза-Кули вина, ибо хан не хотел, чтобы слугам-мусульманам стала известна его склонность к спиртному — умная Сара бережно хранила эту тайну. И вообще ее часто вызывали к женам, когда у кого-нибудь из детей болело горло, она умела лечить этот недуг.
— Так ступай же, не задерживайся! — торопила госпожа. — Ребенок без нее умрет!
— А мне как — пойти с Паришан? — нерешительно спросил евнух.
— Только тебя не хватало, старый хрыч! — ответила служанка сердито. — Разве ты не знаешь, что приказано этой ночью перебить всех армян и никто из них не осмелится и носу высунуть из дому? Я сумею уговорить Сару, но увидев твою рожу, она испугается и не придет.
Поскольку речь шла о жизни и смерти ханского сына, разозлившийся евнух промолчал — в другой раз служанке досталось бы за грубость.
— Ты только проведи меня мимо сторожей, — добавила она.
Главный евнух давно уже пропел с башни свой третий призыв ко сну, и все двери в гареме закрылись, никто не смел ни выйти, ни войти. Поэтому Асад пошел к главному евнуху рассказать о случившемся и узнать ночной пароль, без которого ни один сторож не открыл бы дверей.
К его возвращению Паришан уже была одета: она накинула теплый платок, укуталась в синюю чадру. Госпожа осталась одна в комнате, прижимая к груди малыша. Ему стало хуже, он метался, вздрагивая всем телом, точно немилосердные пальцы все еще душили его. Если бы ребенок знал о том, что случилось с ним, он бы все рассказал матери, но когда Паришан сдавила ему горло, он спал.
Во дворе гарема горело всего четыре фонаря на столбах, стоявших по углам внутреннего дворика. Окна комнат были темны, спали жены или нет, было неизвестно, но раз им велено спать, то перевернись весь мир, они обязаны были спать или делать вид, что спят.
Паришан с евнухом Асадом подошли к первым воротам и осторожно постучались.
— Пароль? — был вопрос.
— Фазан, — выдохнул евнух, и ворота раскрылись.
Старый Асад и Паришан прошли длинный крытый коридор — далан[144], освещенный двумя фонарями. Отсюда одна из дверей вела к небольшому дворику, где находилась гаремная кухня. Назвав еще раз пароль, они смогли пройти через ряд дворов, ворот и выбраться из лабиринта ханского дворца.
Здесь, в темных улочках крепости, царила суматоха, люди растерянно бегали, кричали. Служанка оставила евнуха на полпути и, велев подождать ее здесь, поспешила к дому Сары.
XVI
Ханский дворец делился на две части — гарем и диван. В диване этой ночью царило оживление. Комнаты были освещены: фарраши, писцы, военные и чиновники с нетерпением ждали распоряжения хана.
А хан с визирем уединились на военный совет. Быть может, впервые в такой час ночи Асламаз-Кули находился не в гареме. Комната, где они сидели, была маленькой занавеси опущены, двери заперты. За дверью ждал только один верный слуга. Владелец крепости сидел на дорогом ковре, перед ним с мольбой во взоре стоял на коленях визирь. Глухое зловещее молчание стояло между ними, слышалось лишь меланхолическое бульканье кальяна, когда хан вдыхал дым — сегодня он особенно налегал на кальян. На лице его читался гнев, лоб прорезали морщины, глаза метали молнии.
— Твой слуга настаивает, он умоляет тебя, — смиренным тоном говорил визирь. — Другого выхода я не вижу, любое сопротивление обречено на неудачу, оно только сильнее разозлит врага. Я вновь предлагаю завтра же утром сдаться. Мы подадим им знак перемирия. Я сам пойду во вражеский лагерь и легко заключу с Давидом Беком перемирие.
— Клянусь могилами своих предков, если ты осмелишься повторить эту глупость, я прикажу убить тебя, как собаку!
Угроза не испугала визиря, и он довольно хладнокровно ответил:
— Мне все равно, и без того воины Давида Бека прикончат меня. Уж лучше умереть от руки моего господина.
Последние слова немного смягчили гнев Асламаза-Кули, и он угрожающе произнес:
— Ты утратил разум, визирь, Асламаз-Кули-хан не может сдаться грязному гяуру, со своими разбойничьими отрядами дерзнувшему осадить мою крепость. Завтра с помощью великого пророка я скормлю его мясо своим собакам.
— Если бог даст и исполнится то, что сказал мой властелин, собаки отлично позавтракают. Однако не думаю, что им выпадет такое счастье, — насмешливо ответил визирь.
Хан снова рассвирепел и схватился за саблю:
— Ты смеешься надо мной, наглец!
Визирь не
