Харбинские мотыльки - Иванов Андрей Вячеславович
— Высадите нас, — сказал он строго, — мы прогуляемся…
И они вышли. Борис был в отчаянии.
— Что делать? Что делать? — сокрушался он. — Проклятый пьяница! Бестолочь!
— Доверьте это дело графу, — сказал угрюмый шофер. — Куда вас отвезти?
— В больницу, — вздохнул доктор, — познакомлю вас с господином Штаммом.
Он был еще ничего. И не скажешь, что умирает. Кроме них двоих, в палате никого больше не было. Пустые койки. Несколько дней Борис и Штамм вместе прогуливались по больничным коридорам, играли в шахматы, пили чай, развязывали узелки памяти. Штамм знал много анекдотов, но было заметно, что он угасает, как пламя в лампе, в которой кончается керосин. Тихий, вежливый человек. Когда с ним заговаривали, на его лице сразу расцветала улыбка. Всегда говорил «доброе утро», днем обязательно говорил «добрый день», а вечером, даже если виделись до того, он непременно говорил «добрый вечер». На ночь Борису желал «приятных сновидений». Голос у него был мягкий и гладкий. Голос человека, который ожидает хороших новостей. Он всегда был в таком благостном состоянии духа, какое Борис замечал разве что у людей перед Рождеством или путешествием, отпуском или днем рождения. Штамм владел ломбардом:
— Пришлось временно закрыть, — пожалел он, — я один работал, все сам, все сам. Все в моей голове. Ничего, выйду, со всеми быстро разберусь.
И в ту же ночь он умер. Борис проснулся от странного всхлипа. И щелчка. Щелчок, словно лопнул какой-то пузырь. Борис хотел встать, но что-то его не пустило, будто навалилась какая-то сила и давила. Его сковал страх. Он услышал, как кто-то вошел в палату и сел на соседнюю койку (от ужаса Ребров сжался и не дышал, спрятался с головой под одеялом). Был голос. Были слова. Но он не смог разобрать. Он слышал всхлипывание и стоны. Шепот, шепот и вздохи… Ребров затыкал уши: боялся, что если поймет слова… что если хоть слово разберет… и зажимал посильней уши. Ему было настолько страшно, что хотелось бежать со всех ног, но он лежал, притаился, зажмурился и перестал дышать. Так и пролежал до утра в оцепенении. Его подняли ни свет ни заря, объявили о скорбной новости.
— Господин Штамм, — позвал его доктор, — ваш сосед умер.
Художник посмотрел на застеленную койку. Уже увезли. А вдруг обманывают?
— Могу я увидеть тело?
— Морг в подвале, по коридору направо, до конца и все время вниз, — равнодушно ответил доктор и пошел из палаты, но задержался в дверях: — Да, господин Штамм, потом зайдите ко мне, я вас выписываю, заодно растолкую кое-какие детали… Надо обговорить дальнейшее, — подмигнул.
Борис долго искал морг. С ног слетали шлепанцы, убегали вперед. Халат хватался за дверные ручки. Стукнулся коленом о кадку с цветком. Вспугнул свое отражение в подвальной луже под лампочкой. Суеверно переступал через трещины в полу. Мимо три раза провезли пустые носилки. Не к добру… Вот и ступеньки и в глубине дверь… Спустился в холод, постучался в сумрак. Долго ждал, стучал. Наконец, металлический лязгнул засов.
— Родных повидать? Идемте… — Пьяный старик, ковыляя и цокая (наверное, протез), отвел в мертвецкую. Тела, неподвижные, как лужи.
— Штамм, Тамм… — бормотал старик, переходя от тела к телу. — Тут… вроде бы…
Борис посмотрел на разбухший труп.
Утопленник? Где мой сухонький хозяин ломбарда? Откуда вместо него этот великан?
— Это не он, — сказал он. Старик пожал плечами. Художник пошел к доктору, прибавляя в шаге. Через ступеньку прыг!
— Это не он, — сказал, врываясь без стука.
— Что? — поднял доктор сонные глаза, он был весь в бумагах. — Что значит не он?
— Штамма нет! — торжествовал художник. — Вместо него какой-то утопленник ненормальных размеров. Вы все подстроили!
— Ах, да, конечно, подстроил… Вы не под тем именем смотрели, дура! — крикнул доктор, бросил перед художником на стол паспорт.
— Что это?
— Ваш паспорт.
Художник открыл: Gustav Stamm и фотокарточка Бориса. Ладно склеено.
— Надо было под своим именем покойника смотреть, — сказал доктор. — Кто у нас умер-то? А?
— Как это кто?
— Борис Ребров — вот кто умер! — крикнул доктор и махнул на него рукой, со стола сорвалась бумажка, полетела… повисла в воздухе… плавно опустилась на пол. — Пойдемте вместе!
Художник бежал вперед — скорей, пока не переставили; колченогий старик еще не успел дверь на засов закрыть:
— Повидать родных-близких?
Быстро нашелся, будто только что подвезли, и на пальце свежая бирка: Boriss Rebrov. Все точно. Склонился над ним, посмотрел в лицо… Улыбается.
— Торопитесь, — долетало до него эхо, — машина ждет!
— Как! Уже?
— Все получилось как нельзя удачно. Пользуйтесь случаем, Борис Александрович. Поезд уходит. Надо прыгать. Ждать некогда. Вот ваша одежда.
Рыбацкий свитер, брюки, ботинки.
— Это не моя одежда.
— Переодевайтесь без разговоров. — Борис быстро переоделся. — Ну, идемте!
Доктор шептал на ходу, что граф Бенигсен обо всем договорился. Коридор вывел во двор. Прямо к машине графа. Впрыгнули. Водитель был тот же, невозмутимый усач. Тронулись. Ехали молча. Было много встречных машин, грузовиков с солдатами, по железнодорожным путям тянулись составы, конца им не было видно. Как только выбрались за город, резко упала ночь. Еле тащились, не зажигая фар. Туман прилипал к стеклам. Дорога врастала в лес. Молчали. Останавливались и прислушивались. Съехали на обочину, углубились и ждали затаившись: промчались грузовики с людьми. Военные. Ехали в тумане дальше. Подкрадываясь, как воры. Дорога сделалась узенькой. А потом и вовсе ушла в песочную ниточку. Шофер все равно не включал фары. Встали.
— Тут, — сказал усач.
— Мы вас доведем куда надо и оставим, — сказал доктор.
— Что? Как оставите? Где?
— Так захотел граф, — проскрипел доктор.
— Таков уговор, — сказал водитель. — Граф никому не доверяет.
— При чем тут граф, если я свел вас с Ильмаром!..
— Теперь всей операцией руководит граф, господин Штамм, — сказал строго шофер.
Стиснув зубы: мне эти военные!..
Вышли и долго пробирались сквозь кустарники, ветки царапались.
— Вроде бы тут, — сказал доктор, неуверенно оглядываясь по сторонам: всюду туман.
— Да, точно, — подтвердил водитель. — Ждите здесь, господин Штамм!
И исчез.
— Что?
— Ждите, — донеслось из тумана. — Через час, другой за вами придут.
— Прощайте, Борис! — Доктор обнял художника. — С Богом!
Исчез.
Шаг в одну сторону — туман; несколько шагов в другую — тоже туман. Черт! Наткнулся на ветку. Поцарапал щеку. Черт!
Тишина. Где-то вдалеке шептало море. Он стоял, прислушивался, ждал. Ночь быстро свила гнездо и уснула. Хотелось курить, но не решался. Так и стоял… Время не двигалось. Туман тихонько шевелился. На мгновение ему померещилось, что кто-то положил ему руку на плечо… Сгинуло. Скоро и тумана не стало. Одна темень вокруг. Ждал, ждал… Вдруг что-то как будто мелькнуло. Прислушался, всматриваясь. Точно! Хрустя веточками, во мраке к нему плыли сигаретные огоньки. Кто-то кашлянул.
— Эй, кто там? — спросил он.
— Идите сюда, Штамм, что вы стоите? — послышался голос.
Это был граф Бенигсен. В сторонке ругнулся Ильмар, сплюнул, и еще кто-то там с ними…
— Знакомьтесь, это Энн, — сказал граф. — Прекратите курить!
— Штамм, — сказал Борис и пожал невидимую руку.
Огоньки погасли. Шли в полном мраке. Борис плелся наугад.
— Энн — лучший механик в Эстонии, — негромко рассказывал граф (кажется, с улыбкой). — Он мне чинил машину, и на лодки моторы ставит. Мы решили, что катер вашего друга надо усилить, предложил Энну. Он согласился с нами в Швецию уйти. Идем вчетвером, больше никто не знает об этом.
— Хорошо, хорошо, — шептал Борис.
— Что хорошо? Я вас спрашиваю: больше никто не знает о нашем отплытии?
— Нет, только доктор и этот шофер.
— Шофер — мой друг, доктор — не в счет.
— Я тоже решил уйти в Швецию, — сказал Ильмар, — у нас теперь самый быстрый катер, от русских легко уйдем. Будем в Швеции утром. Останусь там. Будем рыбачить, лодки чинить, правда, Энн?
