Георгий Марков - Старый тракт (сборник)
— Вы успокойтесь, Ефрем Маркелыч. Все у вас хорошо. И она довольна, видите, как повеселело ее лицо. Она совсем еще юное существо, и ей необходимо доброе попечение старших.
Шубников заметил, что Луиза прячет свои руки, держит их ладонями вверх.
— Рыбу солили. Солью руки разъело, — смущаясь, сказала Луиза, и Шубников пожалел, что так излишне был внимателен к ее рукам.
— Чем бы, Ефрем Маркелыч, руки ей полечить? — обратился Шубников к Белокопытову и кивнул на Луизу. — Говорит, что к зиме рыбу солили.
— А сейчас живицу кедровую принесу. Лучшего лекарства не придумаешь. — Он схватил со стола остроконечный охотничий нож и поспешно выскочил из дома.
— За лекарством пошел для ваших рук, — объяснил Шубников девушке.
— Вы так любезны! Заживет! — чуть улыбнулась Луиза, а Шубников промолчал, видя, что этот разговор девушке неприятен.
«Безжалостная каторга там, у этих монашек, — подумал Шубников и вновь украдкой осмотрел Луизу. — Какой бурей сюда ее занесло? Что заставило ее жить и страдать в этой трущобе?»
Белокопытов не вошел, а влетел. На ноже блестели несколько ядреных капель чистейшей смолы, снятой с кедра.
— Пожалте! — Белокопытову очень хотелось самому взять Луизины руки и нанести смолу на трещины кожи. Но вдруг робость охватила его и он попросил сделать это Шубникова.
Луиза покорно положила руки на стол, и Шубников осторожно снял капли смолы с ножа на ее руки, слегка растер их, по подсказке Ефрема Маркеловича.
— День-два, и кроме следа от смолы ничего не останется. Все заживет, — наблюдая за движениям Шубникова, сказал Белокопытов, и полное, раскрасневшееся лицо его сияло удовольствием.
Едва окончили эту операцию, самовар заворковал, запыхтел, и Белокопытов залил кипятком фарфоровый чайник, заполненный чаем и смородиновыми листьями. За столом Белокопытов то и дело угощал Луизу и Шубникова, пододвигал к ним тарелки со снедью, обещал к ужину приготовить свежую дичь.
Луиза все еще присматривалась к мужчинам, но стала уже спокойнее, ела с аппетитом, без стеснения.
Трапеза протекала неспеша. Шубников надолго замолкал, а без него разговор вести было некому. В такие минуты Белокопытов с обожанием в глазах посматривал на Луизу и, чувствуя свою беспомощность в общении с ней, опускал голову.
После еды Белокопытов настоял, чтоб Луиза отправилась в горницу и отдохнула. Но она и встать не успела, как в открытую дверь дома донесся заливистый лай собак.
— Кто-то припожаловал, да еще с собаками, — с тревогой в голосе сказал Белокопытов и кинулся к окну. — Северьян Архипыч, уведите ее в горницу от греха подальше. Одно из двух: либо пасечник мой пришел, либо Манефа-настоятельница послала своих дозорных. Я выйду, посмотрю…
Белокопытов одернул рубаху, выпрямился, попутно резким взмахом руки открыл дверь в горницу, и Шубников пропустил Луизу, наказав сидеть тут, пока он сам не придет за ней.
Луиза побледнела, вздергивала плечами, стала снова робкой и маленькой.
— Они убьют меня! У них можно войти, а выхода назад не бывает, — вполголоса сказала она.
— Не отчаивайтесь! Ефрем Маркелыч не даст вас в обиду, — прошептал Шубников и как-то невольно погладил ее по спине.
Упрятав Луизу за перегородку, где стояла кровать и комод с вещами, Шубников вышел из дома. «Коли погоня за Луизой, пусть знают, что нас, мужчин, тут двое», — думал Шубников. Он был сейчас полон решимости отстоять ее, если б даже потребовалась сила.
Когда он вышел на крыльцо, то в раскрытые ворота увидел Белокопытова и двух женщин, сидевших в седлах на конях. Они были в такой же одежде, в какой была давеча Луиза: черный платок, повязанный вокруг головы, длинный зипун с опояской под бедрами, на ногах чирики. В руках у женщин были ременные бичи с жесткими узлами на концах. Скитские пестрые собаки, высунув длинные языки, мирно лежали на лужайке, щурили зенки.
— Откуда всадницы, Ефрем Маркелыч? — подходя к Белокопытову, спросил Шубников.
Одна из женщин вперилась в него круглым глазом, и глаз этот — непримиримо суровый, подсказал ему — вот она, палачка из монастыря, подручная настоятельницы Манефы. Второго глаза у нее не было, он вытек, когда-то и кожа, закрывшая глазницу, была замазана какой-то бордовой краской.
— Здравствуйте, барин, — сказала негромко вторая женщина и слегка тряхнула головой в черном платке.
— Происшествие у них в ските, монашка Секлетея потерялась. Не то заблудилась где-то в тайге, не то утопилась в озере. А может быть, тунгусы выкрали, в жены старшине увезли, — подчеркнуто спокойным тоном объяснил Белокопытов.
— Ну и что же они хотят от вас, Ефрем Маркелыч? — спросил Шубников.
— Спрашивают: не видел ли я Секлетею. А я говорю, весь день с городским гостем по тайге бродили и следов никаких не встретили.
— А к нам-то ездил или не ездил? Конские следы к нам ведут, — хриплым голосом сказала одноглазая и перевела свой непримиримый глаз с Шубникова на Белокопытова.
— Ездил! Я уже тебе сказал — ездил! Может быть, хочешь знать зачем? Тогда спроси свою хозяйку, она тебе, может быть, чего-нибудь обскажет, — повышая голос, с усмешкой сказал Белокопытов.
Одноглазая аж вздрогнула. Мать Манефа не любила, чтобы ей задавали лишние вопросы, и всякое ненужное любопытство пресекала строгими наказаниями.
Шубников по собственному признанию перед самим собой не отличался особой храбростью, но сейчас яростный глаз монашки вызвал у него ожесточение, и ему почему-то захотелось, страстно захотелось вселить в скитскую палачку робость, увидеть, как потухнет в ее глазу затаенная ненависть.
— Это что еще такое?! Ты что, подозреваешь доброго соседа? Ты думаешь, что ты говоришь? Или хочешь, чтоб я в ваше тайное убежище прислал на ревизию государственных чинов из города? — Шубников сам не узнавал себя. Он не просто говорил, он кричал, притоптывая ногой.
Непримиримый глаз заморгал часто-часто, на мгновение закрылся, а когда веки поднялись снова, он стал совсем иным. Не ярость, а испуг, неохватный испуг выражал этот одинокий глаз.
— Извините, барин, за неразумное слово, — прохрипела одноглазая и, присвистнув на коня, задергала поводьями узды. Собаки вскочили, кинулись обгонять коней.
Покачиваясь в седлах и боясь даже обернуться, монашки растворились в лесных зарослях.
— Ну спасибо тебе, брат Северьян Архипыч. Уж как было кстати твое появление и твой безмерный гнев. Сейчас расскажут настоятельнице о твоей угрозе. Больше огня боится ревизии. — Белокопытов готов был обнять Шубникова за такую остроумную поддержку в нужный миг.
— Пойдемте, Ефрем Маркелыч, в дом, порадуем нашу беглянку, что беда пока миновала, — сказал Шубников, и они вошли на крыльцо, широко распахнув двери в сени дома.
16
Запуржило уже с вечера. А к утру по Иркутскому тракту разыгрался такой буран, что и лес, и дорога, и подводы проезжих потонули в снежном месиве.
«Лучшей погоды для побега не придумаешь, только б не разъяснело, не ударил сильный мороз», — думала Виргиния Ипполитовна, вышагивая по тракту к месту будущего происшествия.
А за день до этого произошло то, что Виргиния Ипполитовна ждала с часу на час. В темноте раннего вечера ей в окно постучал всадник. Накинув на плечи пальто, она выскочила за ворота.
— По поручению к вам от Касьянова. Примите. — И он, не слезая с верхов, подал Виргинии Ипполитовне зубило. — Предмет запасной и к тому же для опознания вашей личности. Иметь при себе.
Далее всадник назвал место, где ей быть завтра от полдня до вечера. и передал бумажку с инструкцией, с наказом — по прочтению сжечь. Он ускакал в темноту, недослушав ее благодарности.
Весь обширный Сибирский тракт делился не на версты, а на станки, где партии каторжан и ссыльнопоселенцев располагались на ночевки. Как правило, это были большие села и деревни. А между станками были полустанки. Здесь партии останавливались, чтобы люди могли справить нужду, перемотать в котах портянки, передохнуть от тяжести кандалов, покурить. Для полустанков избирали увалы, заросшие кустарниками, чтоб с тракта не обозревался каждый, кого позвало на природу естество. С целью обогрева и других нужд на таких местах ставили старые срубы овинов, амбаров, мельниц. Чаще всего крыш в этих строениях уже не было, и дым костров, сушивших бушлаты или обогревающих промерзшее железо цепей, поднимался тучами в небо.
От Подломного до полустанка Еланное считалось двенадцать верст. Расстояние не так уж значительное, если, конечно, нет ветра и снегопада, как сегодня.
Виргиния Ипполитовна вышла из Подломного вскоре после завтрака. Нетерпение словно подстегивало ее.
Она была в черном полушубке, на голове пуховая шаль, на ногах серые валенки, на плече холщовая сумка с постромками, а в сумке учебники, тетради, мыло с полотенцем. Все это для отвода глаз, на случай неожиданных вопросов: куда изволите идти? Куда? В Семилужки, в волостное правление, к местным учителям за добрым советом, как лучше детей грамоте обучать. А к чему зубило? А что-то надо иметь острое от волков, еще вот и спички, и клок сена, чтоб огнем отпугнуть. Не очень убедительно? Возможно. А только зубило-то легче легкого в снег выбросить. Попробуй найди его в сугробах. Да ведь все это на крайний, на самый крайний случай, а если думать трезво, то, бог даст, пронесет, зачем же предполагать самое худшее.
