Наталья Иртенина - Нестор-летописец
— Такую жену, как княгиня Гертруда, еще поискать, — молвил игумен. — А Всеволожья и Святославля еще неизвестно какие жены будут.
— Святослав из немцев бывшую монашку взял. Какова из нее жена, не знаю, — ухмыльнулся князь. — А тебе, отче, такая княгиня, должно, по нраву?
— Не ведаю, какие в латынцах монахи, — строго сказал Феодосий.
— Про свое неотлагательное поведаешь мне наконец? — вспомнил князь. — Ради чего ноги трудил, отче?
— Ради отца и учителя нашего блаженного Антония. Уж год как обитель стоит без него. Преложи гнев на милость, князь. Вся братия тебя с воздыханием просит.
Изяслав, поскучнев, отодвинул пустое блюдо из-под пирога и велел холопу налить меду.
— Какой вам прок от Антония, если он все равно опять под землю закопается?
— Да и тебе, князь, никакого проку, что Антоний у твоего брата живет.
— Лукав твой ответ, отче, — заметил Изяслав, громко отрыгнув. — А ведь стар уже Антоний. Верно, скоро ему помирать? Ладно, пускай возвращается в Киев. И на меня злой памяти пусть не держит.
Феодосий поднялся, положил поясной поклон.
— Спаси тебя Господь, христолюбивый князь. Ну, коли позволишь, пойду я.
— Что так скоро, отче? — обеспокоился Изяслав. — Нет уж, раз пришел, так не пущу тебя, пока не напитаешь мою душу божественными поучениями. Зря, что ли, ты меня христолюбцем зовешь?
Так и не отпустил до самых сумерек: слушал, вздыхал, возводил очи горе. Иногда принимался спорить, особо когда речь заходила о латынцах. Изяслав никак не мог согласиться, что римская вера ущербная. Как же одобрить это, если старшая дочь была отдана замуж в латынскую землю? Померла там, правда, в скором времени, но это ничего не значит. А младшую Евпраксию за кого сватать? Кроме латынцев не за кого. Есть и у них своя правда, своя христианская доблесть.
— Не хвали, князь, чужую веру, — отвечал Феодосий. — Если делаешь так, то выходишь хулителем своей веры.
— И свою веру хвалю, — возразил Изяслав.
— А если и свою, и чужую веру хвалишь, то еще хуже делаешь. Выходишь тогда двоеверцем, близким к язычникам и еретикам.
— Да что ж такое! — негодующе воскликнул князь. — И так плохо, и эдак. А как хорошо? Выгнать всех латынцев с Руси? Не торговать с ними, не рядиться и не родниться?
— Если свою веру беречь, то и торговать можно, и договоры рядить, и жен оттуда брать. А если кого из них в беде видишь — латынца ли, сарацина или иного поганого, всякого помилуй и от несчастья избавь. Тем и похвалишь свою веру.
После вечерней трапезы Изяслав спохватился: Феодосию обратно идти, а на дворе близко ночь. Остаться до утра игумен не пожелал.
— Ничего, князь, дойду и в темноте. Дорога прямая, ночь короткая.
— Телегу тебе дам. Хоть вздремнешь недолго.
Распрощавшись с гостем, Изяслав поручил его старшему над гридями. Тот сбыл Феодосия дворскому тиуну. Тиун с неохотой посадил монаха в телегу и дал в возницы холопа-доростка. Парубок радости не выказал. Виданое ли дело — чернецов возить! А то у них ноги отвалятся пешими ходить. И ладно бы знатный монах был, какие при церквах живут на свое злато-серебро. Так ведь нет — ряска латаная-перелатаная, серая от долгого ношения, а под ней в щелях видна колючая дерюга. Холоп фыркнул, устроившись на неоседланном коне.
Пока ехали по городским улицам, парубок терпел, недовольно пыхтя под нос. Когда град остался позади, холоп нарочно правил коня обок дороги. Телега прыгала на кочках и ухабах, Феодосий подскакивал вместе с ней.
Терпеливый монах попался вознице. Другой на его месте давно бы отбил зад и взмолился о пощаде. А этот молчит себе, в руках крутит деревянные шарики на нитке.
— Ну вот что, — не выдержал мальчишка и остановил коня. — Ты, чернец, всякий день без дела сидишь, а я наработался и еще ночью тебя везти должен! Устал я, не могу больше на коне сидеть. Садись вместо меня, а я в телеге посплю. Так по справедливости будет.
— Согласен, — сказал Феодосий.
Он перелез с телеги на коня, подождал, когда парубок уляжется в возу, и тронул поводья.
— Да по кочкам не вези! — прикрикнул мальчишка.
— Спи, чадо, — молвил игумен.
Телега съехала с обочины и мягко поколесила по дороге. Теплая лунная ночь катила вместе с ней к близкому рассвету. Задремывая, Феодосий спрыгивал на землю и вел коня под уздцы. Когда уставал, опять садился. Радостен был ему путь, молитва так и рвалась из груди в быстро светлеющее небо.
У ворот Киева совсем не пришлось ждать, пока откроют. С первой зарей Феодосий въехал в стольный град. Миновал оживающий Подол, пересек Боричев взвоз и Ручай. Через Крещатицкую долину дорога лежала к Днепровским воротам. Парубок в телеге спал крепко. Правду сказал — умаяла мальчишку работа.
За Киевом Феодосий пустил коня быстрее. По Берестовской дороге навстречу проехали двое княжьих дружинников. Узнав печерского игумена, наклонили в приветствии головы.
— Просыпайся, чадо! — окликнул Феодосий парубка. — Утро уже.
Мальчишка продрал глаза.
— А? Чего?
— Выспался? Теперь садись на коня.
— Всю ночь, что ли, ехали? — озирался парубок. — Вот те на.
— Скоро уже доедем.
— Ну так и сиди на коне, — зевнул холоп. — Так сладко спалось нынче! А если б я вез тебя, то утомился бы до смерти.
По сторонам дороги потянулось Берестовое. Показался княж двор, за ним церковь. Со двора выехал десяток конных. Холоп, от лиха подальше, выпрыгнул с воза и пошел позади. Мало ль, что им взбредет, когда увидят чернеца.
Достигнув телеги, кмети остановились. Скакавший впереди старый дружинник спешился, поклонился Феодосию и спросил благословения.
— Здрав будь, боярин.
Игумен, сойдя с коня, перекрестил его.
Холоп стоял ни жив ни мертв, обмирая от ужаса. Когда дружинники поскакали дальше, он махом вскочил на коня и дернул поводья. Феодосий едва успел забраться в телегу. Версту до монастыря одолели, не заметив.
— Не гони, не гони, — крикнул игумен, — приехали уже.
Ворота распахнулись. От келий и от церкви стекалась встречать настоятеля монастырская братия. Холоп слез с коня, забился под телегу. Оттуда смотрел, как до земли кланяются чернецу в драной рясе, а про себя думал с тоской: «Ну, пропал! Хорошо, если только побьют».
Вдруг под телегу заглянул тот самый чернец. Парубок от испуга стукнулся макушкой о днище воза.
— Вылазь, — с непонятной лаской сказал монах. — Голодный ведь.
Феодосий взял его за руку и отвел в трапезную. Велел молодому послушнику накормить досыта. Парубок открыл в изумлении рот, когда игумен назвал его не рабом, а княжьим слугой.
Дождавшись ухода старого чернеца, парубок спросил послушника:
— Слышь, а чего ему все поклоняются?
— Любят, — ответил неразговорчивый отрок и поставил перед ним мису с кашей, положил хлеб и большую ложку.
— За что?
— За любовь.
— Ты скажи по-человечески, — осерчал холоп и торопливо набил рот кашей.
— Я сказал.
— Ты что, дурак? — проглотив, сказал парубок.
— Да.
— А-а, понятно.
Подумав, он рассказал, что был невежлив с этим… которого любят.
— Не нажалуется он теперь на меня князю?
— Не нажалуется. Еще и кун даст.
— За что? — удивился холоп.
— За то, что потерпел от тебя.
— За это по шее бьют, а не куны дают, — рассмеялся парубок.
Наевшись, он вернулся к телеге, взнуздал накормленного коня и собрался по-тихому убраться восвояси. У ворот его нагнал игумен Феодосий.
— Ступай с миром, чадо. Не тревожься ни о чем. Возьми вот это.
Он вложил в руку холопа несколько резан. Парубок в глубоком изумлении смотрел на серебро. В этот миг ему больше всего хотелось, чтобы чернец выбранил его и надавал по шее.
12
О киевском волхве, наделавшем переполоху в городе, судачили еще долго. Было отчего — походив дней десять по торжищам, за одну ночь он пропал без всякого следа. В Гончарном яру нашли его суковатую палку и суму с обгрызенным караваем. Мнения у градских людей на этот счет были разнообразные. Одни говорили — ведуна утянула вглубь Мать Сыра Земля, чтоб не разглашал ее тайн. Другие — что волхва утащили бесы. Третьи клялись, будто его спалила без остатка Перунья молния.
Только черниговский воевода и его отроки знали, куда подевался волхв.
…С полюдья дружина попала прямиком на свадебный пир.
Князь Святослав, схоронивший свою Киликию, наложницами пробавлялся недолго. Прознал, что у германского императора есть двоюродная племянница, без всякого толку прозябавшая в монастыре. Прибрать принцессу к рукам оказалось делом нетрудным. Сам Генрих был не прочь покрепче сродниться с русскими князьями. Иметь Русь союзницей — большое дело. Пока что этим благом владел лишь польский Болеслав, непокорный вассал Священной империи. Но всем давно известно — его киевский родич Изяслав слаб, двоедушен, этого князя не любят и не почитают. Брат великого князя Святослав куда более выгоден как сродник.
