Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ
Чего же он так испугался во сне? Да ведь не он испугался, а тело его испугалось. Душа же пожалела тело, у которого со смертью отнимается всё: тепло, живость, прочность, красота и все удовольствия, которые оно испытывает при жизни, доставляя муки душе. Но душа терпит эти муки, зная, что смертью тела она приобретёт то, что сторицей восполнит все её страдания: свободу и бессмертие в обществе бессмертных и прекрасных душ. Тело же превратится в прах земной — в пепел и дым, если его сожгут, в глину, если предадут земле. Это тело его кричало: «Не убивайте меня!»
До рассвета было ещё далеко, и Сократ снова уснул. И опять видел сон про Делос, про то, как священная триера взмахнула вёслами и покинула гавань острова. Утром он проснулся с мыслью о том, что «Делиас» уже возвращается в Афины.
Платон после суда над Сократом заболел. Он так любил учителя и так мучился тем, что не может защитить его, что силы вдруг покинули его, а всё тело наполнилось жаром. Он не поднимался с постели много дней, ничего не ел, ничего не помнил, но вот болезнь вдруг кончилась, отпустила, когда ему почудился голос Сократа, который приказал: «Приди ко мне, Платон! Нам надо проститься».
Он пришёл в тюрьму под Пниксом, поддерживаемый с двух сторон рабами, потому что был ещё слаб. Рабы усадили его на соломенный топчан Сократа и вышли — так повелел тюремщик.
— Ты звал меня, учитель? — спросил Платон.
— Да, звал. Какого рода твоя болезнь?
— Муки души, — ответил Платон.
— Тебе только двадцать восемь, и, значит, это не последние муки и не смертельные по той же самой причине — философы живут долго... Да, я хочу, чтобы ты жил долго и завершил то, что начал, — поиск знания, которое есть знание само по себе, а не знание о ныне существующем и, стало быть, преходящем. Найдя то, что ты ищешь, ты не только сравняешься с некоторыми богами, но и превзойдёшь их. Ищи вдали от суеты мирской, чтобы не стать жертвой страстей. Но помни при этом: никакая истина не стоит наших мук, если она не во благо эллинского мира. Думай о добродетели, о государстве, о бессмертии души, о прекрасном, соединяющем в себе благо и истину и доставляющем нам истинное наслаждение... Ох, — вздохнул Сократ, — всё это надо делать, мальчик мой. Но не затем я позвал тебя, чтобы наставлять на путь истины. Я хотел просить тебя... Да, просить и добиться от тебя обещания, что ты исполнишь мою просьбу.
— Проси о чём хочешь — я всё исполню, — сказал Платон.
— Ты не Бог, чтобы исполнить всё, мой мальчик, — улыбнулся Сократ, — но и прошу я тебя не о многом, а только о том, чтобы ты уехал из Афин. Дождись моей смерти и уезжай. Вот о чём я прошу тебя, Платон.
— Почему я должен уехать? — спросил Платон.
— Потому что я прошу тебя об этом. Разве это не объяснение?
— Объяснение, — согласился Платон. — Ты хочешь, чтобы я уехал, и, значит, я уеду.
— Спасибо. Этим ответом ты успокоил меня. А теперь я объясню тебе, почему ты должен уехать. В Афинах нынче жить опасно. Афины объявили об амнистии всем сторонникам Крития, твоего дяди, по это ложь. Афиняне ничего не забыли. И отомстят всем, кто, по их мнению, виноват в прошлых и нынешних бедах. А виновны в этих бедах те, кто обвиняет самих афинян во всех их бедах, — так считают афиняне, потому что ведь трудно согласиться им, что они спесивы, глупы, переменчивы, завистливы, легковерны, суетны, злопамятны... Они уподобились, мой мальчик, Прокрусту[136]: убивают тех, кто глупее их, и тех, кто умнее. Особенно тех, кто умнее, чтобы не слышать от них упрёков в собственной глупости. И тех, конечно, кто честнее, и чище, и разумнее. Они убили Эфиальта, погубили Перикла, изгнали Анаксагора, отравили Фидия, предали Алкивиада, казнили молодых стратегов, которые так нужны были Афинам.
— Теперь они убьют и тебя, — сказал Платон.
— Да. Но могут убить и тебя, потому что ты племянник Крития и мой ученик, как и твой дядя. Поэтому я прошу тебя: уезжай.
— Уедем вместе, учитель, — взял Сократа за руку Платон. — Куда захочешь — в Египет, в Сиракузы, в Мегару. Там нас никто не достанет, в далёком и надёжном убежище.
— И ты о том же, Платон, — вздохнул с досадой Сократ. — Я уже сказал Критону: моим настоящим освобождением из тюрьмы будет смерть. И моим бессмертием. И моей судьбой на все будущие века здесь, на земле. Если я в глазах богов сравняюсь с лучшими, то и здесь, на земле, моё имя будет звучать рядом с именами славных афинян. Так всё устроено, и так я хочу. Ради справедливости. Ещё раз пообещай мне, что ты уедешь из Афин и не вернёшься, пока не улягутся страсти. Пока афиняне не приговорят к смерти или изгнанию Анита, Мелета и Дикона. Пока мне не поставят бронзовый памятник. Обещаешь ли, Платон?
— Обещаю.
Сократ обнял Платона.
— Если я заплачу перед смертью, — сказал он, — то только потому, что расстаюсь с тобой...
Симон пришёл под вечер. Много пил и много ел из того, что предложил ему Сократ, потому что был голоден. Нужда совсем извела его. Кряхтел, кашлял, чесался. Стыдился, что никак не может насытиться, не смотрел на Сократа, прятал глаза, вздыхал. А когда всё же наелся и напился, вытащил из-под плаща на груди что-то завёрнутое в тряпицу и принялся медленно разворачивать, распутывать узелки, улыбаясь и удовлетворённо пыхтя. Оказалось, что в тряпице — новые сандалии, педилы. Достав их, Симон протянул их Сократу, говоря:
— Вот! Это тебе! Я сам сшил из лучшей кожи, придал им мягкость и аромат, они лёгкие, как птичье перо, сухие, от них приятно и тепло ногам, к тому же они так прочны, что послужат тебе не один год... — Тут он остановился и виновато уставился на Сократа, поняв, должно быть, что сказал глупость.
Сократ взял из его рук педилы, помял их в пальцах, поднёс к носу, понюхал, подбросил на ладонях, приложил к щеке. Всё так и было, как сказал Симон, — это были великолепные педилы: прочные, лёгкие, ароматные, сухие, с мягкими ремешками, просто хорошо сшитые, наконец, — ведь сделал их сам Симон, старый искусный мастер и давний друг Сократа.
— Спасибо, — сказал Симону Сократ. — Но зачем? Если я их и надену, то сделаю в них, может быть, десятка три шагов...
— Я подумал, что здесь холодный и жёсткий пол, камень, скала. А ты пришёл сюда босой. Твоим ногам и холодно, и жёстко ступать... Да и что я ещё мог сделать для тебя, Сократ? Ничего, кроме этих педил.
— Ты сам босой, — заметил Сократ.
— Это правда. Но я хожу по мягкой траве, по тёплой и нежной пыли дорог, по гладким камням улиц и площадей, по мраморным ступеням храмов. А ты — по корявому каменному полу тюрьмы. Кому лучше быть босым, тебе или мне?
— Тебе, — ответил Сократ.
— Значит, ты поменялся бы со мной?
— Поменялся бы.
— Слушай! — обрадовался Симон. — Так давай сделаем это!
— Ты о чём?
— Давай поменяемся, — предложил Симон. — Я останусь здесь, а ты уйдёшь.
— Не смеши меня, Симон, — сказал Сократ. — И меня и тебя знает в Афинах каждая собака. Любой стражник сразу же отличит, кто из нас Сократ, а кто Симон. Единственное, чем мы похожи друг на друга, так это тем, что оба мы старики. Но ведь мы не выжили ещё из ума, правда? Ты, конечно, просто пошутил, чтобы развеселить меня, Симон.
— Ничуть! — горячо возразил Симон. — Я не шучу! А очень серьёзно предлагаю: я останусь здесь, а ты уйдёшь.
— Но...
— Постой, — не дал сказать Сократу Симон. — Всё очень просто: есть один скульптор и художник, который сказал мне, что может с помощью всякого там хлама и красок сделать меня похожим на тебя, а тебя — на меня. Как это делают с артистами в театре... Теперь ты понял, в чём хитрость моего предложения? Теперь ты убедился, что я не шучу?
— Убедился, — ответил Сократ.
— И что скажешь?
— Ничего.
— В каком смысле — ничего?
— В том смысле, что меня можно сделать похожим на тебя, а тебя — на меня. С этим я согласен, — ответил Сократ.
— А с тем, чтобы поменяться ролями?
— Несогласен.
— О боги! Почему?
— Потому что нельзя тебе умирать за меня.
— Я тебя поймал: ты сам говорил и убеждал всех, когда мы пировали у Агафона, что друг должен умереть за друга в бою.
— В бою — да.
— И здесь идёт бой не на жизнь, а на смерть.
— Нет, — твёрдо сказал Сократ. — Здесь нет никакого боя. Бог послал мне судьбу, а ты хочешь, чтобы я обманул Бога. И к тому же совершил преступление — подставил бы под смертельный удар тебя.
Не ты меня спас бы, Симон, погибнув, а я убил бы тебя, чтобы спастись самому. И вот какой вопрос, Симон: почему ты решил, что твоя жизнь дешевле моей? Только потому, что ты сапожник, а я философ?
— Сапожников в Афинах сотни, — ответил Симон. — А философ только один — ты.
