Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки
— Вот видишь, Феодот.
Император был явно доволен. Он полюбовался небом — там клином летели на север журавли, проследил взглядом за цепочкой муравьев, деловито перемещавших по натоптанной ими тропке высохшую еловую хвоинку. Все при деле, спешат, суетятся, тащат, только он проводит дни в праздности.
— Позови Александра, — неожиданно приказал император.
— Отдохнуть бы вам сегодня, — попытался возразить спальник.
— Зови, — коротко оборвал его Марк. — Хватит, наотдыхался.
Когда секретарь появился в саду, правитель спросил.
— Итак, Александр, на чем мы остановились?
— Десятая книга, начало.
— Я имел в виду не записки. Пришел ли ответ из Африки, что пишут наместники в Испании и Галлии?
— Клянутся в верности. Однако, господин, я вынужден вернуться к вопросу о записках. Из сената пришло прошение. Подписано всеми сенаторами.
— Что они хотят?
— Просят опубликовать ваши размышления. В Риме теперь только и разговоров о вашей необоримой мудрости. Все вдруг загорелись желанием приобщиться к ней.
— Вот как! А ты, Александр, как считаешь? Насчет мудрости и опубликования?..
Секретарь несколько замялся.
— Если тебе, господин, интересно мое суждение, скажу, что я всегда считал себя поклонником Луция Сенеки. Его письма к Луцилию были моей настольной книгой. Теперь мне мало его сентенций, я ими, если можно так выразиться, не начитываюсь. Не наедаюсь. У Сенеки много дельного, но нет глубины. Есть стиль, есть страсть, есть вера в то, что люди равны, и каждому дана возможность стать разумным человеком, но самому Сенеке еще очень далеко до разумного человека. Ваши заметки я даже править не решаюсь, а если правлю, то занимаюсь этим сквозь слезы. Одного не могу понять — почему ничего личного? Почему ни слова о войнах, потерях, победах и неудачах?
— Так надо, — ответил император. — Поздно теперь менять стиль. Пусть все остается, как есть.
— Но почему не упомянуть об Авидии? О происках оппозиции, о безумствах чиновников на местах. О личном, наконец?
— Я упомяну о них. Потом, когда‑нибудь… — император усмехнулся.
Некоторое время он помалкивал, потом вдруг поделился.
— Конечно, мне тоже хотелось блеснуть, написать что‑нибудь до крайности умное, или, по крайней мере, объясниться, иначе и на мою долю непременно найдется какой‑нибудь Тацит, под чье перо когда‑то угодил Тиберий. Но это пустое. Александр, я разрешаю опубликовать заметки только после моей смерти. А сейчас давай займемся десятой книгой.
Когда секретарь приготовился, Марк начал диктовать.
«…поставь себя на месте какого‑нибудь Цезаря. А потом поразмысли, где они теперь? Нигде или где‑то. Вот и ответ. Если крепко запомнишь, что однажды превратившееся уже никогда больше не повторится в беспредельном времени, всегда обнаружишь в человеческом деянии дым и ничтожество. Что — и в чем! Не достаточно ли для человека мирно преодолеть эту малость, называемую жизнью? Какого вещества, каких положений ты избегаешь? Да и что это все, как не упражнения для ума, который благодаря старательному рассмотрению того, что происходит в природе, видит и то, что есть в жизни? Так и держись, пока не усвоишь это, как усваивает все здоровый желудок, как сильный огонь из всего, что ему ни подбрось, сотворяет пламя и свет».
Пауза.
Александр поднял голову, проследил за взглядом императора. Тот наблюдал, как огромный, плечистый германец, вырезавший кораблик, с увлечением прилаживал деревянную фигурку кормчего к рулю деревянной ладьи.
— Кто это? — спросил император, указывая на человеческую фигурку.
Германец неожиданно поднялся, принялся отряхивать колени от стружек, покраснел, но под взглядом Марка все‑таки признался.
— Христос.
— Горе мне с вами, нечестивцами, — вздохнул император, затем вновь обратился к Платонику. — А теперь об Авидии. Пиши…
«Нет на свете такого счастливца, чтобы после его смерти не стояли рядом люди, которым приятна случившаяся беда. Пусть он был самый положительный, самый мудрый — разве не найдется кто‑нибудь, кто про себя скажет: «наконец‑то отдохну от этого воспитателя. Он, правда, никому особенно не досаждал, но я‑то чувствовал, что в тайне он нас осуждает».
Это о лучшем человеке, положительном!
А в нас сколько еще дряни, из‑за чего многие мечтают распроститься с нами. Ты, как будешь умирать, помысли об этом, легче будет уйти. Рассуждай так: «ухожу из жизни, в которой мои же сотоварищи, ради которых я столько боролся, молился, мучился. И те хотят, чтобы я ушел, надеясь, верно, и в этом найти для себя какое‑нибудь удобство». Что же хвататься за дальнейшее здесь пребывание? Конечно, не стоит из‑за этого быть менее благожелательным к ним. Сохрани свой нрав и уходи дрýгом… Но опять же и не так, будто тебя оттаскивают — нет, у того, кто умирает тихо, душа легко отлетает от тела. Вот как надо покидать людей. Связала с ними природа, соединила, а теперь отвязывает».
Вновь пауза. Первым ее нарушил император
— Это, как ты сам понимаешь, про меня, — признался он.
— И про меня, — ответил Александр Платоник.
— И про меня, — эхом повторил Феодот.
— Император, — выкрикнул выбежавший в сад Приск. — Рад удивить тебя, Двенадцатый Молниеносный подходит к Сирмию. Завтра ждем Пятый Флавиев, Двадцать первый, Четырнадцатый, Десятый Сокрушительный. На подходе Пятнадцатый и Жаворонки.
Император удивленно глянул на префекта.
— Они, что же, на крыльях летели?
— Сам удивляюсь, государь.
Император почесал висок, усмехнулся — Авидий, ты сам подписал себе смертный приговор.
— Я хочу встретить Двенадцатый!
— Но, господин, — бросился к нему присутствовавший при разговоре Клавдий Гален. — Это слишком трудное испытание, пора прилечь, скоро принимать лекарства.
— Поедешь со мной. Когда придет время, напомнишь.
Скоро коляска Марка выкатила из городских ворот. Возница вел лошадей шагом. Двигались они берегом Савы по хорошей мощеной дороге, на природе Марк почувствовал себя совсем хорошо. Народ редкими толпами собирался за обочинами. Кто‑то махал рукой, кто‑то выкрикивал «Аве, Марк!» Скоро повозка неспешно вкатила на пологий увал, за которым открывалась долина, примыкающая в подножиям лесистых гор на севере. Туда, к Карнунту, уводила государственная дорога, оттуда следовало ждать прибывающие легионы.
Двенадцатый Молниеносный не заставил себя ждать. На закате, когда солнце зависло над горами по ту сторону реки, на перевале очертилось подвижное, помеченное огненно — красными проблесками пятно. Конный отряд вскачь пересек долину, скоро в толпе всадников обозначилось лицо Остория Плавта, легата Двенадцатого Молниеносного. Все они разом спешились, поклонились императору.
— Идете? — спросил Марк.
— Так точно, величайший, топаем помаленьку.
— Отлично топаете, Плавт. Чем же ты сумел расшевелить своих нечестивцев?
— Объявил ребятам, что Авидий отдал Сегестия на растерзание львам. Их теперь не оттащить от живодера. Нас догоняет Пятый Флавиев. Этим не терпится отомстить за Бальбу, Петра — говнюка и Флора.
— Похвально, — подытожил разговор Марк.
Между тем первые когорты перевалили через гребень и начали спускаться в долину. Земля дрогнула, ее едва заметные сотрясения скоро обернулись ритмичными, внушающим благоговение толчками.
Скоро император различил поднятого над колоннами на шесте, серебряного орла. Потом уже древки с вексиллумами, с изображениями животных, с раскрытыми ладонями и венками, украшенные серебряными тарелками, амулетами — полумесяцами. Донеслись переливы флейт, мерное громыхание барабанов.
Проходя мимо повозки, солдаты приветствовали Марка криками: «Аве, цезарь! Будь здоров, философ! Сочиняй на здоровье, да не забудь дописать песенку про прекрасную Котех, что стóлу поднимала для этих и для тех».
Марк стоявший в повозке со снятым верхом в окружении своих полководцев поднял руку. Плавт скомандовал.
— Легион, стой!
Нескончаемая колонна, четко разделенная на центурии, повозки, метательные орудия, на отряды конницы — замерла. Защебетали флейты, забегали центурионы, конные трибуны помчались к дальним когортам. Колонна без задержки сломалась, когорты двинулись, каждая к своему на ходу выбранному месту. Все они за несколько минут окружили холм, на котором торчало командование, а на повозке император. Следом центурионы, в ответ на жест государя, придвинули строй ближе к холму.
— Граждане, воины, братья! — обратился к солдатам Марк. — Пришел трудный час для нашего государства. Все, что мы защищали, за что сражались на севере, за Данувием, в Британии, в Африке, в Мавретании, в Египте — все теперь подвергнуто испытанию. Все, за что сражались ваши деды, отцы, теперь отвергнуто тем, кто, ослепленный гордыней, возомнил себя спасителем отечества. Требуется наказать преступивших черту закона. Сможете?
