Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
– Прочь! – сказал им Мышецкий. – Уходите в сторону вокзала… Бросьте все к черту и уходите скорее! Задворками, Задворками… Слышите?
Он остался один на пустынной улице. Сверкали на солнце осколки стекол. Снежило под ветром пухом. Через мостовую, волоча перебитые лапы, тонко скуля, переползала собака.
Сергей Яковлевич достал из кармана «Ле Фоше», раскурил папиросу. Было стыдно и мерзко. Послышался дружный топот сапог, захрустел под напором тел забор и с треском обвалился на улицу.
Громилы шагали скопом – потные, яростные, молчаливые. Болтались на цепках фунтовые гирьки, торчали ножики из-за голенищ. В этой своре князь узнал и того мужичонку, кривоногого шута, что распевал под его окнами дурацкие частушки.
– С тебя и начнем, – сказал Мышецкий.
Это был его первый выстрел в жизни и сразу – по человеку. Мужичонка присел, дико озираясь, и вдруг заорал что есть мочи, вкладывая в этот вопль всю свою боль, всю свою любовь к этой постылой жизни…
Громилы схватили его и, грохоча сапожищами, поволокли обратно. А с другой стороны улицы подходили четыре человека. Мышецкий узнал их по твердой походке, по тому, как они держали руки в карманах, сжимая оружие.
Рабочие депо поравнялись с ним, и один остановился.
– Послушайте, – сказал он Мышецкому, – вам лучше не ввязываться в эту историю! Идите по своим делам, князь…
– Я ответствен за все, – ответил Мышецкий.
Рабочий постоял немного, посмотрел на револьвер в руке высокого человека в пенсне со значком кандидата правоведения на лацкане мундира.
– Савва Кириллыч Борисяк, – добавил он осторожно, – просил вас тоже, чтобы вы не вмешивались. Мы восстановим порядок сами!..
Губернатор с трудом доплелся до номеров, где жила его сестра, медленно преодолел лестницу. В комнате, как всегда, было мрачно, шторы опущены. Поник иссохший фикус.
Додо в самой невообразимой позе лежала на диване, раздерганная и страшная, с закаченными под лоб глазами, и показалось ему, что она жестоко изнасилована кем-то. Из-под мятой блузки вывалилась грудь со множеством родимых пятен на ней, и сосок ее был черен, как сгусток запекшейся крови.
«Всюду – кровь, кровь, кровь!» – любила говорить Додо.
Вот теперь кровь и на ней. Только сейчас Мышецкий понял, что сестра просто пьяна, и ощутил запах сладкого рома, пропитавшего всю комнату…
Все кончено! Он заплакал и вышел, как от покойника.
8Рано утром этого же дня, когда в городе еще все было спокойно, Огурцов надел чистую рубашку, затеплил свечу перед иконой и тронулся в героический путь.
По мере приближения к заставе все чаще стали встречаться люди, вступившие на стезю народной трезвости. За городом примкнули к толпе мужики из соседних деревень, плакали бабы, надеясь на чудо. Шли как на праздник – с песнями и гармошками.
И палило над извечным русским горем великолепное, щедрое русское солнце…
А вот и первый кабак. Народ куражился возле приветливо раскинутых дверей, ломался и кочевряжился перед собственной слабостью:
– А вот и выпью… А вот и нет! А што мне? Я человек свободный!
И выли бабы. Рыбкой заскакивали пьяницы в «монопольку», выходили, посоловев, вытирая губы подолами чистых рубах:
– Дальше… Трогай, паря! За дубками ишо причастимся. Покедова-то зарок не даден. Ей-пра, и согрешим…
Огурцов тоже не устоял – выпил, закусил ватрушечкой. Шли далее, сбиваясь в стадо, баламутя дорожную пыль. И вязли в этой пыли неумные песни. Ослабших по дороге, после неоднократных «причастий», кидали в телеги навалом, как поленья. Дребезжали по каменюгам колеса, болтались головы, как подсолнухи.
Огурцов пристроился в ногу с одним оборванцем, который неожиданно поцеловал старого пьяницу и признался, что он последователь Шопенгауэра.
– Вы можете презирать меня, – сказал он, заплакав, – но я ничего не могу с собой поделать. Как хотите, но у меня чисто индуктивный метод мышления!
– Ничего, – ответил Огурцов, – это пройдет. С кем не бывает?.. Только бы до заимки дотянуть. Там, говорят, еще не берут зарока!
И до самых монастырских ворот не брали зарока. А потому, когда прибыла толпа жаждущих исцеления, монахи часа два трудились в поте лица своего, сортируя мертвецки пьяных… Поклали на лужайке рядами, перекрестили и оставили с богом.
– До завтра отойдут… Готовь бланку писать!
Огурцов проснулся среди ночи от собачьего холода. Встал, огляделся. Не сразу и понял, где находится. Какие-то фитили горят, рядом храпит «последователь Шопенгауэра». Блестят под луной гладкие плиты монастырских дорожек.
– Похмелиться бы… – зябко вздрогнул старик.
– А эвона, – подсказали ему. – Иди к монахам. Только постучись в просвирную тишком. Поднесут, коли деньги имеешь…
Побрел Огурцов в просвирную. Мати дорогая! Вот где рай-то: почти трактир, только подают не половые, а сами монахи.
– Цыц-цыц, – говорят. – Не проговорись…
И берут за полсобаки, вестимо, в два раза дороже, чем в «монопольке». Ладно, делать нечего. Так уж на роду написано. Только бы рубль не пропить – иначе зарока не дадут.
Хлебнул Огурцов и определил:
– Разбавлена у вас святой водицей… Рази ж это по-божески? Гляди-ка, и пробка не та!
Кончилось это тем, что утром, когда погнали на зарок первую партию, дюжий монашек мстительно и грубо отставил Огурцова в сторону:
– Ты еще не тверез. Опохмелись маленько – и приходи во святости…
А деньги-то идут. То калачей прикупишь, то в просвирню заглянешь. Монахи и это учли: бойко торговали «заездами». Пьющему человеку обеда не надобно – ему бы только куснуть чего-либо, и ладно, сыт по горло.
Мелхисидек был мужик с башкой, сам из мужиков вышел, сам крепко попивал смолоду, – он душу пьяницы на ладони держал. Знал он, что надобно просить за хлеб с Мышецкого, – пьяные люди, как дети малые, – себя не помнят. Зарок не пить лишь обостряет тягу к вину. Да и зарок-то ведь не на всю жизнь берется: иной и до города не сбережется – согрешит. Глядь, жена поедом жрет:
– Опять бельма налил! Пошто мне мука дана? Эвона Пантелей-то Киковский – дал зарок, как обрезал… А ты? У-у-у…
Только на третий день Огурцова допустили до зарока. Впускали в молитвенную партиями – по двадцать человек сразу, чтобы не чикаться с каждым. Читали отходную молитву. Иные плакали; им страшно было.
– …и разрешаются! – закончил монах, стоя на крылечке. «Разрешенных» построили в очередь:
– Тебя как?
– Петров буду. Иван, значит.
– Впервой?
– Чево?
– Впервой подвижничаешь?
– До этого пили-с…
– Гони рубль!
– Пожалте.
– Так. Дуй за бланкой!
Каждому выдали по бланку, в котором все было перечислено по порядку: кто такой и прочее. Монастырь выпускал их из своих стен – они спешили по дороге, рассуждая:
– Теперича – домой!
– Баба ждет. Извелась, чай?
– Ей-то што, бабе? Нам-то вот…
– Тяжело, брат. Сосет, проклятая!
– И чего это в ней есть – в водке-то?
– Не говори, милок!..
– Ой, выпить бы!
Сидельцы винных лавок встречали их еще издали:
– Ну, как? Разговляться не желательно?
Иные тут же и разговлялись. Иные терпели.
Огурцов мужественно дошел до города.
В присутствии его встретил Осип Донатович Паскаль.
– А-а, сударь, – сказал он, – это вы на меня доносили?
И он больно ущипнул старика. Подскочили другие:
– Шпыняйте его, господа, шпыняйте!..
Ничего не понимая, Огурцов вышел на улицу. Добрел до первого трактира, придвинулся к стойке.
– Федька, – сказал он, – плесни…
И запил горькую.
9Накануне этого дня Сергей Яковлевич Мышецкий сидел в своем кабинете, дверь растворилась, и на пороге появился лощеный франт Пшездзецкий, когда-то встречавший его на въезде в Уренскую губернию.
«Секретарь сенатора Мясоедова, он, кажется, сделал неплохую карьеру?..»
– Витольд Брониславович? – сказал Мышецкий, напрягая память, и поднялся навстречу новой бюрократической звезде.
Пшездзецкий небрежно уронил на стол свой ярко-зеленый портфель, на котором блестела платиновая дощечка с надписью: «От благодарных сослуживцев».
– Что вы тут натворили, князь? – спросил чиновник.
– Это ревизия?
– Пока еще нет. Только предварительная комиссия…
Со стороны депо простучало двумя выстрелами подряд.
– Стреляют? – поежился Пшездзецкий.
– Иногда, – мягко улыбнулся Сергей Яковлевич.
Витольд Брониславович был строго официален. Покопался в своем портфеле, сказал:
– Знаете, сколько накопилось на вас доносов в министерстве со дня вступления вами в должность?
– Догадываюсь, что немало.
– Сорок восемь…
– О-о, – сказал Мышецкий и потер заболевший висок.
– Что с вами?
– Болит. Вот здесь.
– Ваше положение серьезно, – продолжал Пшездзецкий.
– Я хотел лучше. Только лучше…
– Князь! – пресек его чиновник. – От вас никто не требовал делать лучше. Вам было предоставлено лишь право строго следовать букве законности и порядка! Полюбуйтесь…
