Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
И стали (уже вчетвером) пить фронтиниак. Но потом обернулись, распаленные дружбой нежной, и потребовали согласно:
– Водкус!
А за печкой стоял, руки грея, некто неизвестный. Было ему лет под сорок. Взгляд – лучист. Он весь этот разговор слышал и потому фронтиниаку просить не стал, а сразу потребовал для себя:
– Водкус! – Потому как водку давали здесь беспрепятственно.
Он слушал, о чем говорят ученые люди.
– Ныне, – рассказывал Леруа, – я занят отысканием могилы Адама, прародителя нашего…
– Извольте! – отвечал Луи Делиль де ла Кройер. – Некрополистика древняя мне знакома… И где же, вы думаете, погребен Адам?
– Конечно же… там! На острове Цейлоне! И граф Бирен, при всей его любви к просвещению, вполне со мною согласен…
Раздался грохот. Это, выпив водкус, свалился из-за печки таинственный незнакомец. Лежал, и торчала из-под него острая шпажонка.
– Ого! – сказал Жозеф Делиль. – Если этот человек был сражен от первой же чарки, то из этого следует тонкое философское заключение, что дворянин сей первый день находится в России…
Незнакомец открыл глаза – хитрые-прехитрые.
– Вы правы, сударь, – ответил он, вставая. – Я только что прибыл в Россию и ночлегом не обеспечен.
– Назовите же себя, – попросили его.
И тогда, бодая за собой воздух шпагой, он расшаркался:
– Меня зовут граф Франциск Локателли!
– О-о-о, так что же вы, граф, сидите в одиночестве, а не идете к нам? Просим, граф… Фронтиниак? Мушкатель? Или… водкус?
И повели потом графа Франциска Локателли спать прямо в Академию наук. Проспавшись, таинственный граф сознался:
– Имею надобность ехать на Камчатку и дальше. Нельзя ли мне быть причисленным к экспедиции сэра Витуса Беринга?
– Тсссс… – зашептали ему братья Делили. – О таких вещах в Петербурге громко не говорят… Вы что, граф, – шпион?
– Нет, нет, – возразил Локателли. – Зачем так плохо думать обо мне? Меня на Камчатке интересуют лишь русские меха…
Глава восьмая
Санкт-Петерсбурх… Дворцы, не достроенные на зыбких трясинах, разваливались. Карета едет – в буфетах посуда звякает. Мостовые осели, и по весне вода подмывала низкие набережные. Нищий люд планы умные презирал и возводил лачуги где мог («на просторе»). Разбойники жили в лесах за Фонтанкой, и Анна Иоанновна по ночам просыпалась от свиста – совсем рядом свистели разбойники! Жить было негде: граф Растрелли сомкнул воедино дома Апраксиных, Ягужинского, Румянцева, Чернышева – вот и получился Зимний дворец для императрицы… Там и жила, непристроенно!
Зато спешно заканчивали Конюшенный двор – большой манеж для лошадиных забав графа Бирена. А на просеках перспектив еще стояли со времен Петра I виселицы; на ветру болтались истлевшие петли, – и так на каждой версте; здесь вешали тех, кто осмелится дерево срубить. Пусто, неуютно и одичало было в новой столице, которой управлял всесильный Миних.
Бурхард Христофор Миних был человеком правил твердых. Лбом стенки прошибал! Он еще молод был, когда дрались в Европе два врага – самых яростных: Россия и Швеция. И думал Миних: кто победит? где прибыльней? Но тут Карла XII, короля шведского, застрелили, и это решило судьбу – он сложил свою шпагу к ногам Петра I. Один лишь бес мучил Миниха постоянно – быть самым главным. Чтобы он говорил. Чтобы все другие ему внимали. И чтобы никакие Бирены, никакие Остерманы под ногами его не путались. Но Остерман бельмом сидел в глазу Бирена, сам Остерман завидовал Миниху, и… Три собаки одну кость миром никогда не поделят: жди свары великой. Сцепятся – где голова, где хвост. Только будь умным – не лезь разнимать…
В глухую зимнюю ночь выло в печных трубах. Душно в опочивальне супругов Минихов. Колышется огонек свечи. Бродят вдоль потолков, на которых небосвод расписан, стоглавые тени. Жутко!.. Рядом с женою (сухой, как палка) лежит великий прожектер Европы – фортификатор, боец, драчун, горлопан, бахвал и зверь ненасытный, Бурхард Христофор Миних.
– Что мне надо? – спросил он в пугающую темноту.
– Что? – спросила жена, не просыпаясь.
– Много, – ответил ей Миних.
– Хватит, – сказала жена, так и не проснувшись.
– Дура! – И отвернулся, обиженный женской глупостью…
Итак, думай, Миних… Думай, думай, думай, Миних!
Ладожский канал выкопал. Полки ландмилиции создал. Петербург построю… заново! Что еще? Этого мало.
– Не спи, – разбудил жену, и она открыла глаза.
– Отвернись от меня, сударь, – сказала недовольно. – Какую гадкую мастику вы вчера пить изволили?
– Граф Бирен, – четко произнес Миних, – женат на курляндской дворянке рыцарского дома Тротта фон Трейден… Так?
– О, проклятая горбунья! – пылко прошептала жена. – Вы бы видели, сударь, какие у нее дивные бриллианты…
– Но, – подхватил Миних, – у графини-горбуньи Бирен есть сестра Фекла, которая ныне фрейлиной при дворе… Так?
– Так, – согласилась жена. – Фекла, как и ее сестра, графиня Бирен, говорят, неспособна к супружеской жизни…
– Это и ни к чему! – сказал Миних, вскакивая.
– Куда вы спешите? – зевнула жена.
– Спи! – ответил он и, накинув халат, выскочил…
Со свечою в руках фельдмаршал тихо проник в спальню своего сына. Мягко светилось при лунном свете нежное французское белье. Темнел лаком в углу клавесин. На столе лежали не дописанные с вечера стихи – о пастушках, о свирели, о розах, о смерти…
– Встать! – рявкнул Миних по-солдатски, и сын оторопело вскочил. – Слушай внимательно, – сказал ему отец. – Завтра ты заявишь любовную декларацию перед фрейлиной Феклой Тротта фон Трейден!
– Зачем? – спросил сын, испуганно прервав зевок.
– А затем, глупец, что этим браком я породнюсь с графом Биреном, и он станет моим надежным конфидентом. В комплоте общем мы сковырнем в канаву Остермана презренного, и тогда… О, тогда!
– Нет, нет, нет! – закричал сын, падая отцу в ноги. – Она уродлива… Я люблю другую! Ее же – нет! Пощадите меня, мой падре…
– Что значит – не люблю? – удивился Миних, подымая свечу повыше. – Какое ты имеешь право любить или не любить? Живу ведь я с твоей матерью, совсем не любя ее.
– Умоляю вас, – заплакал сын. – Трейден не нужна мне.
– Но зато мне нужна вся Россия!
– Пожалуйста, мой падре: добывайте ее себе сами…
– Завтра! – крикнул Миних и дунул на свечу. – Завтра, – повторил он в темноте, – мы поплывем дьявольскими каналами, и ты будешь моим сатанинским эмиссаром… Спокойной ночи, мой любимый, мой единственный, мой прекрасный, мой гениальный сын!
* * *Бирен смотрел на свояченицу Феклу, смущенную и жалкую, и заливался веселым смехом.
– И тебе молодой Миних нравится? – спросил он.
– Юноша очень красив и нежен, – потупилась Фекла.
– Таких много!
– Но не каждый пишет стихи и музицирует.
– И что ты отвечала на его амурную декларацию?
– Я жду вашего решения, граф, – отвечала Фекла.
Бирен погрыз ноготь, поглядел хмуро:
– А знаешь… я ведь разгадал замысел моего хищного друга! Миних желает опутать меня лентами Гименея. На самом же деле он ворвется в мою судьбу не божком любви, а – бомбой… Ступай! – велел он Фекле. – И скажи молодому Миниху… Впрочем, нет – влюбленным женщинам не доверяю, я сам отвечу за тебя!
Фекла возрыдала.
Бирен вышел в соседние комнаты – к Миниху.
– Вы так любезны, мой юный друг, – начал он. – Семейство дома Тротта фон Трейден никогда не забудет, что славный сын великого Миниха оказал честь фамилии, сделав предложение. Но, – вздохнул Бирен, – вы, юноша, должны понять и мою свояченицу; ее бедное сердце, вспыхнувшее от ваших слов любви, обратилось к разуму, а разум не желает сделать вас несчастным. Фекла Тротта фон Трейден слаба здоровьем и не способна составить вам счастья. Будьте же благоразумны и вы, мой милый друг…
Сын Миниха вернулся домой, отцепил шпагу, отбросил перчатки.
– Падре! – закричал он, счастливый. – Мне отказали!
Миних-отец долго молчал. Думай, Миних, думай, думай…
– Мне нужна… война! – сказал он сыну. – Да. Мне нужна победа. Слава знамен. Мои боевые штандарты в пороховом дыму… Русский солдат смел и доблестен, он сделает меня героем. Россия – великая страна: здесь можно угробить миллион солдат, но зато осиять свое чело славой непреходящей…
* * *Между тем граф Бирен еще долго издевался над Минихом.
– Какой остолоп! – говорил он Либману. – Однако я сразу разгадал его коварство… Вот бы еще предугадать: что думает плюгавый Остерман? Как ты думаешь, Лейба, кого можно противопоставить Остерману, чтобы свалить его с высот служебных?
– Хм… немец не свалит, – ответил Либман.
– Вот как?
– Конечно, граф. Тут нужен русский с чугунным лбом.
– Но я такого не знаю.
– Волынский, – тихо подсказал Либман. – Вот человек, который сам по себе уже давно дьявол, и Остерман его боится.
– Боится? Поклянись, что это так.
