Александр Савельев - Сын крестьянский
Толпа стояла у ворот острога по колено в воде…
На ларь у стены влез посадский в суконной серой однорядке, в валяном колпаке на рыжих кудрях, остроносый, похожий на цаплю. Он истошно закричал:
— Будя! Будя! Повоевали! Голодаем! Утопнем теперь! К царю подаваться надо! Авось он помилует, коли сами с повинной придем! В ножки поклонимся!
В толпе завопили:
— К царю! К царю! Помилует!
Примчался, настегивая коня плеткой, взбудораженный «Петр Федорович».
— Вы куда? Вы что? Али смерть ране времени от царской руки сладка? Истинно дурьи головы! Сгинете все до единого!
В ответ исступленно орали:
— Здесь сгинем, а там, может, помилует!
— Ты не береди нашу душу, Петр Федорыч, прочь отсель!
— Не засть дорогу!
В это время распахнули ворота острога. Толпа хлынула наружу. Часть народа все же зашлепала по воде вслед за Илейкой, в глубь острога.
Толпа тулян, окруженная верхоконными стражами, стоит вблизи царского шатра.
На земле гора оружия, отданного сдавшимися. Ждут молчаливо выхода царя. Из шатра показывается Крюк-Колычев. Закричали с трепетной надеждой:
— Помилосердствуй, батюшка-боярин!
— Умоли государя за нас, грешных!
— Мы ему отныне слуги верные!
Боярин постоял, посмотрел с язвительной ухмылкой на толпу:
— Ужо, ужо царь-батюшка помилует вас. Любо-дорого станет!
Повернулся, заложил руки за спину, ушел в шатер. В толпе нарастали недоумение, растерянность.
— Жди худа!
— Лиха не избыть!
Прибыли еще стражи и пленных погнали прочь.
Шуйский торжествовал. Потирая руки от радости, прищурив свои и так подслеповатые глазки, он прошипел:
— Ага, явились, голубчики! Поздно! Всех до единого уничтожить! Токмо скрытно, втайне!
Пленных угнали в лес, упрятали на ночь в сараи. Стражи вырыли глубокие ямы. На заре выводили десятка по три, били по головам лопатами, секли саблями, сваливали в ямы и убитых и недобитых. Закопали под стоны и проклятия из могил.
Начальник, зверовидный детина, из московских палачей, собрал стражу.
— Вот что. О побоище молчать накрепко! Кой словом обмолвится, да ежели узнаем, зело погано тому будет: гроб! Запомните!
Болотников с несколькими тысячами воинов заперся в кремле. Острог враги пока не брали.
Иван Исаевич решил отправить своего названного сына из Тулы. Он и Олешка сидели в горнице. За окном было пасмурно, накрапывал дождь, выл ветер, гнал осенние тучи. И на душе обоих было сумрачно. Долго глядели они друг на друга, молчали.
— Ну, Олег, кончается наше тульское сидение. Не поспел натиск, кой думал свершить я супротив Шуйского. Цел ли останусь — сумно это. Хочу, чтобы ты уцелел и наши помыслы о воле и счастье народном в мир понес. Я во время оно вместе с донскими и запорожскими казаками воевал, в Сечи Запорожской был. — Иван Исаевич помолчал. — Если ты из Тулы выберешься, на Дон или в Сечь подайся! Народу там справедливого много, таких же казаков, как покойный Гора.
В темную сентябрьскую ночь через потаенный ход в стене острога Олешка и Парфенов пробрались к челноку, спрятанному в густом лозняке. Болотников был с ними. Крепко облобызался Иван Исаевич с Олешкой и Парфеновым.
— Олег, чую, не свидимся более. А стяг бедняцкий крепко держи! Прощай, сынок дорогой! Прощай, друже Василий! На Дону или в Сечи лей пушки!
— Прощай, отец! Верным делу нашему до могилы буду!
Олешка плакал навзрыд. У всех на сердце была страшная тоска.
Челнок тронулся, пропал во мраке.
Потрясенный, уходил Болотников после расставания: видел, что рвутся связи с жизнью.
«Сгинули Петро Аничкин, Хведор Гора, уплыли Олешка с Василием Парфеновым… Остались пока Илейка, Ерема, да и то надолго ли? Что далее будет? Темна вода во облацех! Шаховской и Телятевский — дело иное. Эти найдут свой путь».
Болотников за последние дни сильно осунулся. В волосах разошлась седина. Но лицо по-прежнему выражало непреклонную волю.
…Олешке и Парфенову удалось счастливо проскользнуть мимо вражьих застав.
Если бы в Туле знали, что царь приказал сдавшихся убить, осажденные поступили бы иначе.
Болотников, Илейка, Шаховской, Телятевский, военачальники собрались на совет.
— Видно, не миновать нам царю сдаться. Есть нечего. На воде много не навоюешь, — сказал Иван Исаевич, глядя из окна на разлившуюся по острогу Упу. — Токмо пусть он клятву даст, что помилует. А не даст клятву — подорвемся, други ратные, в кремле, на бочках огненного зелья, и вся недолга!
Так они и решили. Послали гонца. Шуйский ласково принял его.
— Великий государь! Я от воеводы Болотникова содруги и воины его. Сдадимся, ежели обещание дашь перед иконой, что помилуешь нас.
Изможденное лицо царя просветлело от радости. Он вынул из походного поставца икону Иверской божьей матери в золотой ризе, осыпанной жемчугом. Набожно перекрестился, приложился к ней и сказал елейным голосом, только лукавые искорки чуть сверкали в его глазках:
— Человече ратный! Передай Ивану Болотникову со товарищи: икону я целовал о том, что крови их не пролью и что прощаю их! Езжай с миром, сказывай: пусть грядут ко мне безбоязненно.
Когда гонец ушел, Крюк-Колычев, только один из бояр бывший при этой беседе, с едва скрываемым неудовольствием произнес:
— Великий государь, верить мне непереносно, что ты воров помиловал.
Царь, потирая руки, ответил:
— Сам господь бог велел врагов прощать. Вот я и сказал, что прощаю воров. А что помилую — не обещал. Сказал я также, что крови их не пролью. Разве лишь пролитием крови можно казнить человека?
Повеселевший Колычев лукаво усмехнулся.
Осажденные стали на лодках переезжать из тульского острога.
В город вступил Крюк-Колычев с войском.
«Мятежников» окружили царские стрельцы. Болотников, Илейка, Шаховской, Телятевский, в шлемах, панцирях, прибыли к царскому шатру. Царь вышел к ним наружу. Болотников, спокойно глядя на Шуйского, произнес:
— Я исполнил свой долг. Я не изменил своему делу… Теперь я в твоей власти.
Шуйский притворно ласково ответил:
— Други мои, война ныне кончилась. Царская милость моя неизреченна. Пока вас под охраной держать будут, а то ратные люди мои вельми злы на вас, неравно убьют.
Когда Болотникова с товарищами увели, ласковая улыбка царя сменилась злобно-торжествующей. «Узнаете, воры, мою милость!»
Главных мятежников перевезли в Москву. Ликующий царь торжественно въехал в Белокаменную, под колокольный звон. Верхи населения ликовали, низы сумрачно молчали.
Узники спали на соломе. Иван Исаевич, заложив руки за голову, лежал и глядел на окно, решетки которого становились все виднее и виднее. Занималась заря. За окном чирикали веселые воробьи. Болотников думал: «За решетку посадили. Нет, не жди добра от шубника, не жди! Мстить будет беспременно. Ну да ладно! Мы сгинем, дело наше останется!»
Вдали затопали сапоги. Подходили все ближе и ближе. Дверь открылась. Вошло несколько стражей.
— Вставай!
Узники вскочили.
— Подходи!
Подходили по одному. Их заковывали. Болотников воскликнул:
— Проруху свершили! Не надо было сдаваться! Прощайте, други!
Узников развели по разным местам.
Первым кончил жизнь Илейка. Его «с пристрастием» допрашивали, затем повесили под Москвой, по Серпуховской дороге, у Данилова монастыря.
Шаховской был сослан на север, в монашескую пустынь. После свержения Шуйского он примкнул к Лжедимитрию II, находился в войсках Заруцкого и Трубецкого под Москвой, выступал против Минина и Пожарского и неведомо где и как закончил свою бурную, полную противоречий жизнь.
Телятевский остался безнаказанным и преспокойно сохранил звание боярина; умер в 1612 году. Существует версия, что он изменил народному восстанию еще во время сражения на реке Восме.
Со всей беспощадностью Шуйский расправился с Иваном Исаевичем Болотниковым.
Темной ночью посадили закованного Болотникова в телегу, повезли из Москвы на север. Когда приехали в Ярославль, стража с Болотниковым остановилась на ночь в съезжей избе. Утром Ивана Исаевича расковали, вывели. Он сидел на завалинке, завернувшись в шубу. Тихо падал снежок. Был небольшой морозец. На ближней колокольне раздавался звон.
Иван Исаевич подумал: «Что-то весело в колокола звонят, хоть в пляс пускайся», — и улыбнулся.
С граем пролетело воронье…
Растворились ворота, и во двор ввалилась толпа добро одетых бородачей.
«Должно, именитые», — решил Болотников.
Вокруг стояла стража. Вошедшие во двор бородачи, бояре да дворяне ярославские, окружили Болотникова полукольцом, уставились на него. Иван Исаевич не стерпел, засмеялся.
— Почтенные! Вы что на меня воззрились, как бараны на тесовые ворота?
