Эжен Сю - Жан Кавалье
Невозможно передать, каким страстным и вместе с тем целомудренным голосом Туанон произнесла последние слова.
– Поклянитесь мне, что ваша рука будет принадлежать мне, когда я сложу оружие, – и я клянусь, что сложу его, если только условия, предложенные мне Вилляром, не будут постыдны для меня и для всех моих! – воскликнул севенец. – Произнесите эту клятву – и маркиз уедет с письмом к маршалу.
– Как только вы сложите оружие, клянусь вам, моя рука будет вам принадлежать, если вы ее у меня попросите, – проговорила Туанон взволнованным голосом и при этом невольно вздрогнула, подумав, какое клятвопреступление она совершила.
Севенец поднял руку к небу и произнес торжественно:
– Жан Кавалье вам клянется памятью своей матери, что он обязуется перед вами, как вы перед ним. Раньше чем через час маркиз будет на дороге к маршалу.
В эту минуту дверь гостиной внезапно отворилась и вошла Изабелла.
НЕВЕСТА
Изабелла, очень бледная, была вся в черном. Психея вздрогнула: она подумала, что сейчас откроется ее любовь к Танкреду. Она решила, что севенка пришла для того, чтобы спасти Кавалье от поставленной ему ловушки. А он не мог скрыть своего нетерпения и досады. Появление Изабеллы живо напомнило ему, что и ей он дал такую же торжественную клятву жениться.
Более чем когда-либо влюбленный в Туанон, видя себя наконец уже близко для осуществления всего, о чем он мог мечтать для своей любви и честолюбия, забывая все прошлое перед очаровательным будущим, которое его ждало, он почувствовал чуть ли не ненависть к молодой девушке, один вид которой пробуждал в нем угрызения совести. Изабеллу волновали не менее бурные чувства. Она только что узнала, что уже около месяца Кавалье держал Психею пленницей подле своего стана: этим она объяснила себе все противоречия в его поведении относительно себя самой. С минуты торжественного обещания Жана Изабелла считала себя его женой. И вот с жгучей ревностью любовницы, со святой властью супруги, пришла она отторгнуть Кавалье от прельщений ненавистной соперницы.
С минуту трое действующих лиц этой драмы хранили молчание. Кавалье первый нарушил его, грубо сказав Изабелле:
– Зачем вы здесь?
– Так это правда, я не ошиблась? – отвечала она, устремив на Психею взгляд, полный непримиримой ненависти, который та выдержала смело. – О, зачем ты избегла заслуженной смерти? Отчего тебя не поглотила пропасть Ран-Жастри? Так это ты! Какой проклятый рок вечно бросает тебя мне на дорогу, – грозно обратилась севенка к Туанон.
– Еще раз, что вам нужно? – крикнул Жан Изабелле.
– Я пришла спасти вас от адской власти этой презренной моавитки, которая губит вас.
– Именем Неба, замолчите! – воскликнул Кавалье.
– Ах, сударь, до чего вы меня доводите! – сказала Психея с печальным упреком, делая шаг к двери.
– Графиня, помилосердствуйте, одну минуту! Простите этой женщине! – сказал Кавалье в смущении и гневе, удерживая Туанон за руку, и вдруг закричал Изабелле:
– Уходите, сейчас же уходите!
Севенка побагровела от негодования, скрестила руки на груди, гордо выпрямилась и молвила:
– С каких это пор повелось так, что жена должна уступать место искательнице приключений? Или это потому, что эта – графиня? Но, Жан Кавалье, когда я знавала вас булочником в Андюзе, вы не так гонялись за титулами. Вам даже был особенно ненавистен титул маркиза!– прибавила с насмешкой Изабелла, надеясь этим напомнить на преступление Флорака, пробудить в душе Жана всю ярость против стороны, к которой принадлежала Туанон.
– Это – ваша жена?! – воскликнула Психея, указывая на Изабеллу. – Ах, вы меня обманули...
– Вовсе нет! Это – ложь, сударыня, клянусь вам! – отвечал Кавалье, напрасно стараясь удержать Туанон, которая порывисто вышла из гостиной, бросая на него презрительный и негодующий взгляд.
– Видите, видите! – вскричал Кавалье, с бешенством обращаясь к Изабелле, которая стояла, ошеломленная его словами. – Видите, к чему привела ваша наглость, ваша ложь! Она подумает, что я играю ею. Горе вам, пришедшей оскорблять меня перед лицом дамы такого звания! Горе вам, дерзнувшей оскорблять и ее грубостями!
– Как, Жан Кавалье! Напомнить вам священный обет, напомнить вам о вашем низком происхождении – значит оскорбить вас?
– Эх, говорите за себя! – крикнул севенец горделиво. – Запомните раз и навсегда, что не ровня вам тот, кому каждый день пишут иностранные принцы и государи, тот, который одним словом может возжечь или погасить гражданскую войну во Франции!
– И потому, что он не ровня вам, Жан Кавалье дерзнет называть ложью самые торжественные клятвы? – воскликнула севенка, жестоко уязвленная грубостью жениха. – Дерзнет он сказать «никогда», когда перед лицом Бога и людей, сказал «навсегда»?
Камизар опустил голову, почувствовав справедливость упреков Изабеллы, а она продолжала:
– Теперь я знаю все. Вот уж месяц, как эта моавитка здесь. Она чуть не сделала вас изменником своим братьям. И вы стали бы предателем, если б Господь из любви к своим служителям, не воспользовался вашей рукой для победы над Вилляром! О, теперь все, все понимаю! – воскликнула севенка, вдруг озаренная тайным чутьем ревности. – Вы были прикованы к ногам этой женщины: вот почему вы целых восемь дней подло оттягивали дело, вместо того чтобы броситься на филистимлян! Если вы возвратились ко мне, так это потому, что большая барыня, благородная дама, из прихоти конечно, прогнала вас, как жалкого мастерового, что вы и есть на самом деле. А сегодня ее каприз прошел – и вы опять клятвопреступник передо мной. И вы воображаете, что я, которая вот уже пять лет посвятила вам всю свою жизнь, останусь покорной жертвой наглых прихотей этой женщины, которая играет вами?
– Да замолчите, черт бы вас побрал! – закричал Кавалье, у которого все худшие страсти были глубоко затронуты справедливыми упреками Изабеллы.
Охваченная пылкостью своего нрава и гордостью, она ответила ему с убийственным презрением:
– О, какое тщеславие! Господь пользуется им, как Своим слепым орудием, а он уж вообразил себя полководцем. Эта сидонянка, насмехаясь, кинула ему несколько коварных слов, чтоб добиться свободы, а он уж возомнил себя обольстителем, как говорят фараоны на своем нечестивом языке!
– Именем спасения твоей и моей души, замолчи! – вскричал Кавалье, бледный от ярости, со сжатыми от гнева губами.
– О, ваши угрозы не страшны мне! Вы услышите истину, я разоблачу всю вашу подлость, я остановлю вас на пути заблуждений: таков мой долг, раз я принадлежу вам, а вы – мне. Да, мне! – проговорила севенка повелительным, решительным голосом. – Я низложу тщеславие, что вчера только привело вас к оскорблению одного из самых святых служителей Господа, Ефраима!
– Ефраим! Почтение к Ефраиму!.. О, черт возьми, очень кстати заговорила ты о нем, – прервал Изабеллу Кавалье со взрывом дикого хохота, хватая ее за руки и уставившись в нее воспаленным взором. – Но тебе хочется, чтобы я возненавидел тебя? Ты, стало быть, не знаешь, что всякое твое слово – кровавая обида для меня? Ты не знаешь, что это мой заклятый враг, что вступаясь за него, ты сделаешь меня безжалостным к себе самой? А Богу известно, что именно ты нуждаешься в жалости, безумная.
– Жалость? Не я, а ты должен на коленях молить о ней передо мной и перед этим праведником, которого ты оскорбил так недостойно!
– О, так вон! Дьявол говорит твоими устами. Вон!
– Глас Божий кажется тебе внушением врага человеческого... Несчастный безумец! Ты лишился ума: я должна пожалеть тебя.
– Вон, говорю тебе! – возопил Кавалье, хватаясь руками за лоб и яростно топая ногой. – Чтоб я не сказал больше ни слова! Пожалей себя! Вон!
– Слова безумца – ветер, пустой звук, сказал Господь.
Кавалье замолчал на минуту, потом сказал глухим голосом, притворяясь спокойным, хотя его выдавали бледность и передергивания лица:
– Слушай, Изабелла! Я любил тебя. О, никто так не может любить! И никогда я этого не забуду. Ну так во имя этого я не хочу сказать тебе убийственного слова... Прощай, прощай навсегда: между нами все порвано! Не говори больше ничего, не спрашивай. Так должно быть: такова моя воля. Покорись: такова твоя судьба! И если б она была в тысячу раз ужасней, лучше прими ее смело, чем вынуждать у меня признание, почему я поступаю так. Еще раз: ни слова и – прощай навеки!
Заметив блуждающий взгляд Жана, Изабелла сочла эти угрозы пустыми словами оскорбленного тщеславия. Думая привести в себя своего жениха, она посмотрела на него с каким-то печальным состраданием, которое Кавалье, к сожалению, принял за последнюю вспышку презрения.
– Все порвано между нами? – воскликнула она, пожимая плечами. – И ты смеешь говорить это? А наши друзья, перед которыми ты клялся принадлежать мне, разве они не в праве назвать тебя подлецом?
– Пусть назовут, только оставь меня! Ни слова больше!
