Елена Крюкова - Тень стрелы
– У, собаки недорезанные, ясно, китайское капище, – пробормотал он, – монголы на такие чудеса неспособны… А пес их разберет… может, и они выделываются… ихние божества все, как на подбор, навроде шакалов… рвут живое мясо, грызут, рубят, вешают людей живых… Будду своего, вишь ты, от врагов защищают… Злюки… Федор говорил же мне, как их кличут, да я… забыл… Докшиты, иль по-другому как?.. Господи Христе, прости Ты их, помилуй Ты их, темных людишек, по велицей милости Твоей…
Он положил ложку на каменную столешницу. Ложка звякнула. Он вздрогнул.
И в полной тишине, после отзвеневшего звяка, изнутри, будто бы из-под земли, из-под ног казака, раздался тихий вздох.
Как тихий плач.
Тихий, нежный, безысходный плач. Легкий ветер тоски. Плач, уже переходящий в смерть. Во вздох по неминуемой гибели своей.
Раздался – и угас.
И снова настала тишина.
– Эй… кто здесь?.. – сдавленно прошептал Осип в страшной, пусто-недвижной тишине. Сандаловые ветки горели над его головой, и, хоть они горели медленно, огонь все ближе подползал к его кулаку. Все вокруг молчало. Не было ответа. «Показалось… Кого хошь тут ужас заберет…»
И вздох раздался опять.
Фуфачев вздрогнул всем телом. Отшагнул от стола назад. Искры слетали на его заломленную на затылок казачью шапку с бараньей оторочкой. Из-под шапки по наморщенному лбу тек мелкий пот.
– Кто здесь?! – отчаянно, надсадно взвопил он.
Прислушался. Пот заливал глаза. Он снова шагнул вперед. Наклонился над столом, над круглым черным отверстием, из которого так приторно-сладко пахло. Тихо пробормотал:
– Эй, кто тут вздыхает… эй, ты, отзовись!.. ежели сможешь… Ты живой?..
Вздох раздался из глубины Каменной Лодки. Осип наклонился над столом. Пламя плясало. Он поднес сандаловый факел ближе к истыканным неведомыми остриями, дырявым листам кованого железа. Ближе к той дыре, откуда, как ему показалось, раздавались жалобные вздохи.
И он, дрожа всем телом, мысленно осеняя себя крестным знамением – наяву руки не повиновались ему, – заглянул в просверленную в железе дыру.
И он увидел.
ОН УВИДЕЛ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО.
Живое женское лицо. Мертвенно-бледное. Глаза закрыты. Нежен овал лица. Дынная косточка. Плод абрикоса. Губы чуть дрогнули. Она слышала его. Она пыталась позвать его.
Он поднес к отверстию огонь. Если она почувствует огонь, жар – она откроет глаза.
– Эй, барышня!.. Вы… кто вас сюда… затолкал?..
Холодный пот тек у него по спине. Понятно, кто! Жрецы. Проклятые раскосые жрецы, поклоняющиеся зверским богам, сеющим смерть и требующим – в жертву Смерти – жизни! Девушка-то живая. А красивенькая, миленькая… вот ужас-то где!.. и, эх, кажись, тутошняя, китайка ли, монголка…
– Раскосенькая дак, – шепнул он и утер тылом ладони пот под носом, с губы, со щек. – Ласточка, эй!.. Как ты тут?.. Чуешь ли?.. я щас, щас тебя ослобоню… вот только найти бы, чем поддеть это дьявольное железо…
Он огляделся вокруг. Скелеты вдоль стен. Сидят и стоят, прислоненные к камню навек, ни слова не скажут. Эх… нож!.. был бы у него с собою сейчас нож, тот нож с процарапанной на нем женской фигуркой, тот, что Унгерн отнял у него… Вот знатный был нож, подцепить и рвануть вверх таким охотничьим ножом этот стальной лист ничего б не стоило… Хотя… гвоздями он прибит, надо думать, мощными… вон какие шляпки гвоздевые – инда грибы маслята…
– Э-э-эх… – мучительно выдохнул Осип.
Огонь лизнул тьму. Девушка, умиравшая внутри Каменной Лодки, открыла глаза.
Она открыла глаза, и Осип, продолжая держать сыплющий искрами сандаловый веник над головой, наклонился над отверстием, над глядящим изнутри смерти – живым лицом.
Да, она была раскоса, как все здесь, на Востоке, и черты ее лица, истощенного, изможденного, были все же до того нежны и излучали сияние утонченной женственности и взлелеянной поколениями, отточенной грации, что даже Фуфачев, грубый, неотесанный казак, догадался: эта – царского роду. Дыханье у него захолонуло. Сполохи пламени ходили по щекам, по губам, отсвечивали в широко открытых раскосых глазах, и мечущийся по лицу свет создавал впечатление, что девушка смеется… улыбается. Ее изящно вырезанные губы дрогнули, приоткрылись. Осип наклонился ниже, и из дыры на него сильнее, невыносимее пахнул запах приторного, загустелого, будто зимнего, меда.
– Ну… Ты меня видишь?.. Говори…
Меж губ блеснули зубы. Господи, она уж и говорить-то не может!.. Она – умрет вот-вот… живой скелет, труп… Если оно скажет хоть словечко… Господь милосердный, как же вытащить ее отсюда, как?!.. Разбить столешницу… найти бы хоть молоток тут, топор!.. Эх, Оська, что чушь сам себе мелешь… надо запомнить место, пометить, красную тряпку, как к камню обо, привязать, ускакать, приехать еще раз – с топорами-молотками, с ножами-кинжалами, а то и гранат связку с собой прихватить – это капище к лешему разнести в пух, чтоб только клочки, щебенка да осколки по гольцам, по степи полетели!..
– Говори!..
Раскосые темные глаза глядели на него. Губы-лепестки вздрогнули еще раз. Вместо «да» раздался стон. Длинный, еле слышный, тягучий, как льющийся из ложки мед, стон.
– О-о-о-о-о-о…
– Ты жива… ты жива, – забормотал Осип, вертя над головой факел, продолжая отчаянно осматриваться, вглядываться туда, сюда, буравить глазами тьму. – Эх, деточка, жива ты!.. Как же тебя вынуть, болезная?.. А?.. Вытащу-то я тебя – как?..
И его осенило. Ружье. Ружье у него за плечом.
Как же он забыл, он же при оружии.
Он… ну да, он… прострелит те места, куда вбиты громадные гвозди со шляпками, как грибы.
Он руками, голыми руками оторвет к едрене матери эти железные листы, прибитые к каменной столешнице.
Бедняжка… валяется тут под железом… всего лишь под листом железа!
Ой ли?.. А вдруг… он оторвет железный лист… а там… прочная каменная столешница?.. которую – разбить – только могутным молотком… «У барона есть геологический молоток. Он его Сипайлову дает. Для казней». Он вспомнил, как Ружанскому молотком перебивали ноги-руки. Пот холодным ручьем продолжал течь между лопаток. Он, осмотревшись, укрепил горящий пук ветвей в черном отверстии в столешнице рядом с дырой, откуда глядело лицо несчастной. Сдернул с плеча ружье. Вскинул. Приставил к плечу приклад. Дуло наставил на угол стола.
– Не бойся, барышня, – хриплым шепотом вымолвил Осип, – щас выстрелю… ну, погрохочет тут немного…
«А прошьет ли пуля таковую жестянку-то?!.. а ну как рикошетом отскочит – да мне в рожу!.. Нет, прострелит, не такая уж толщина несусветная… тонкий лист… да ржавый…» Мысли метались. Пот заливал лицо. Было ощущенье – тут, в пещере, будто б топили сто печей, будто бы жар тут стоял несносимый. Он прищурился, бормотнул: «Матушка Богородица, помоги!..» – и нажал на курок. Грохот заполнил пещеру до отказа. Осипу показалось – обвалился потолок. Он прижмурился и присел перед столом. Глянь-ка, пуля взяла ржавую железяку. Ну верно, вблизи что не взять. Разворочала… рваная дырка, гляди-ка…
Он наклонился, чтобы рассмотреть дыру, проделанную пулей – и услышал за собой внятный, железный, каркающий, искусственный голос:
– Дур-ракам закон не пис-сан. Дур-ракам зак-кон не пис-сан.
Он обернулся стремительно. За его спиной стоял человек. Осип успел рассмотреть лишь островерхую монгольскую шапку. Тень метнулась с плеча человека, отлетела в сторону угольным пеплом, паровозной сажей. Казак не успел даже крикнуть – человек, восставший за его спиной из мрака, бросился наперерез ему и в мгновение ока выбил у него из рук ружье, и оно отбросилось в сторону с шумом и лязгом, клацая, звякая прикладом, затвором и стволом по камням. Другим мощным ударом человек в монгольской шапке выбил из дыры в столешнице пылающий сандаловый факел. Ветки свалились на пол, монгол рванулся вперед, наступал на огонь сапогами, затаптывая его. Настала тьма.
И во тьме, в пустоте человек схватил человека. Двое начали бороться.
Осип ухватил человека за пояс и попытался перевернуть. «Х-ха!» – выдохнул противник в лицо ему и подсек ногу Осипа ногой, одновременно чиркая ребром ладони перед его лицом. По жиле, проходящей вдоль шеи, около уха, человек не попал в темноте – и испустил вопль негодования и досады. Осип не знал приемов восточной борьбы, но так в его станице, где он вырос, не дрались ни мальчонки, ни мужики. Он понял – перед ним опытный, злой и опасный противник. Воин. Размышлять было некогда. В сладкой, непроглядной, душной тьме пещеры монгол отпрыгнул от Осипа, ибо казак мощно развернулся, чтобы кулаком крепко ударить подлеца, – и кулак наткнулся на пустоту, а в воздухе послышался хруст материи по шву – человек резко поднял ногу и выбросил пятку вперед, и Осип, чудом почуяв, куда сейчас положится удар, еле увернул лицо. Однако удар все-таки достиг цели, правда, пятка ударила не в подбородок, а в плечо. Казак пошатнулся и упал на одно колено. Быстрее ястреба человек набросился на него, уперся ему в грудь руками и повалил его, подмяв его под себя одним еле уловимым, едва заметным движеньем. Прижал к холодным камням пещеры. Фуфачев задыхался. Острое колено противника уперлось ему в грудь. Поползло выше. Придавило горло. «Он удавит меня», – мысль билась отчаянно, в глазах темнело, Осип рванулся, как зверь, которого вот-вот прирежут, однако монгол держал его крепко, железной хваткой. Хриплое дыхание во тьме. Тишина. Красные круги перед глазами. Тьма вспыхивает последними огнями. Ты еще можешь их увидеть, огни жизни, Осип. Ты еще можешь вырваться.
