Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2

— Именно так и поступай, Филипп! — воскликнул Луций. — Ибо, если престол занимает столь надежный наш друг, нам не нужно никакой республики.

Публий понял, что в этом вопросе Филипп исчерпал себя, потому воздержался от дальнейшей дискуссии и снова вернул разговор к имени Антиоха. Его интересовала глубина противоречий между царями, а также те сверхтрудности македонянина, о которых он ненароком обмолвился.

— И все же я думаю, Филипп, что ты излишне резко осудил Антиоха, — сказал Сципион, — даже гораздо резче, чем мою недавнюю фразу. У меня сложилось о сирийском царе впечатление как о человеке весьма немалых достоинств. Но я уже говорил, что никакая человеческая оболочка не вместит столько талантов, сколько потребно для целой страны, а значит, никто не может в одиночку совладать с Азией, точно так же, как никто из смертных не способен удержать на плечах небосвод, ибо даже Гераклу это удалось лишь на краткое время.

— Геракл держал небеса ровно столько, сколько ему было нужно, потому о пределах его способностей мы судить не имеем права, — возразил Филипп. — Но зато мы с уверенностью можем сказать, что Антиох — далеко не Геракл, и в этом-то все дело. Причем, он страдает дальнозоркостью: жадно зарится на Скифию, Индию, Египет, Грецию и даже, голову дам на отсечение, в мечтах громыхает своей золотой царской повозкой по дорогам Италии, однако совсем ничего не видит рядом с собою, не различает подданных, а самое главное — не знает самого себя. Человек с таким зрением неизбежно будет спотыкаться, пока не расшибет лицо в кровь. Что, кстати сказать, произошло с ним в буквальном смысле при Фермопилах.

— Насчет его далеко идущих притязаний, ты, Филипп, правильно заметил. Он действительно страдает излишним глобализмом, ни в грош не ставит других государственных деятелей Средиземноморья, и надеется, по меньшей мере, надеялся два года назад, возродить державу Александра в прежних границах, — коварно подтвердил Публий.

— С Птолемеем ему, может быть, и удалось бы справиться, но зато я бы его научил уму-разуму, если бы вы не подрезали мне крылья! — раздраженно крикнул Филипп. — Рядом со мною, бегущим от Киноскефал — вот уж действительно собачье место — он, конечно же, выглядел Антиохом Великим, но пусть только завершится ваш нынешний поход, и тогда все тайное станет явным, тогда мир увидит, сколь ничтожно все мнимо-великое!

— А что, царь, если бы ты объединился с Антиохом? Пожалуй, совместными усилиями вам удалось бы оказать нам сопротивление? — вдруг в упор спросил Публий.

— Когда б кампанию возглавлял я, мы бы славно поборолись с вами, на зависть всем олимпийским чемпионам, — не смущаясь, ответил Филипп.

— Я надеюсь, — продолжил он после некоторой паузы, — вы, дорогие гости, простите меня за такое самоуверенное высказывание и скрытое за ним тщеславное желание, каковое продиктовано не ненавистью к вам, а лишь жаждой состязанья с гениальным соперником. Но если я в теперешней роли неудачника пойду в услужение к Великому, как это сделал Ганнибал, то война оттого нисколько не станет интереснее, а зато я подарю вам Македонию в качестве награды за победу.

Римляне рассмеялись, Филипп последовал их примеру, хотя в глубине его глаз тускло мерцала грусть, крепко засевшая там несколько лет назад.

— Значит, Филипп, ты действительно проводишь нас до Геллеспонта, мы вступим в Азию, собьем спесь с Антиоха и сделаем его более сговорчивым, после чего ты сможешь столковаться с ним на приемлемых условиях и повернуть свою фалангу, это невообразимое чудище, снова против нас? — сделал вывод Публий.

— Прекрасный пример сотрудничества! — воскликнул Луций. — Ты поможешь нам, мы поможем тебе, и все это для того, чтобы снова вступить в войну друг с другом!

— Увы, друзья мои, — забавно изображая уныние, возразил Филипп, — я стал стар, и такие игры теперь уже не для меня. Хотя, признаюсь, нарисованные вами перспективы весьма заманчивы и могут возвратить молодость иному старцу, но, опять-таки замечу, не мне, поскольку я слишком хорошо знаю вас, а знанье старит.

— Зато могу вас успокоить относительно Сирийца, — заговорил он другим тоном. — Ваши тревоги за Антиоха по поводу его душевных мук и терзаний в ходе дворцовых интриг скоро рассеются, потому как близкое соприкосновение с римскими легионами укрепит его дух и направит помыслы в иную сторону. Уверяю вас, побитый вами, он станет казнить приближенных холодно и равнодушно и столь же бестрепетно будет сворачивать шеи своим женам и сыновьям. Это сейчас он находит внутренние, бытовые трудности, но потом, познав истинные беды, напрочь забудет о них.

— Насчет Антиоха ты нас вполне утешил, — сказал Публий, — но зато заронил в наши души беспокойство за тебя, Филипп. Чувствуется, что ты все же тоскуешь по своим грекам, оттого порою и грустен твой взор.

Царь встрепенулся, с опаской посмотрел на римлянина, но тут же подавил нечаянную эмоцию и в свойственной ему шутливой манере признался:

— Разве что как о соучастниках в проказах молодости.

— В преклонные лета пристало умиляться воспоминаньями о проделках юности, но тебе царь, рано жить прошлым, — заметил Виллий.

— А что мне остается? Все проблемы этого региона вы блестяще решили без меня, и потому я ныне могу спокойно предаваться отдыху в обществе вот таких очаровательных подружек, — сказал Филипп, грубовато завалив на ложе восхищенную до степени визга флейтистку, каковую, впрочем, уже в следующий момент оттолкнул, бросив в объятия кого-то из царедворцев.

— А почему бы тебе ни двинуться на север, в неизведанные края, где люди не развращены богатством, как вызывающие твои нарекания греки, и представляют собою прекрасный материал для построения новой цивилизации? — поинтересовался Публий.

— Колоть варваров, чтобы потом рубить их леса? — удивился Филипп. — Нет, это не для меня. Добыча не окупит затрат. Трудов много, а славы никакой: они ведь не станут восхвалять меня, если я обращу их в рабство, ибо, как вы изволили заметить, не развращены богатством, а я безнадежно испорчен эллинами и уже не могу жить без сладкоречивого хора подхалимов.

— И потом, вы ведь запретили мне иметь армию, ограничив мои силы четырехтысячным оборонительным контингентом, — не без некоторого злорадства укорил римлян царь.

— Да, это так, но кроме солдат, стоящих под оружием, ты располагаешь большим количеством воинов, не называемых таковыми, но готовых в любой момент встать под знамена своего любимого царя, — едко заметил Публий.

Филипп смутился, обнаружив, что Сципион знает о его хитрости, благодаря которой он сумел выйти из рамок римско-македонского договора. Его уловка состояла в том, что каждый год он набирал четыре тысячи новых солдат и, обучив их, увольнял в запас, а потому в случае необходимости его армия могла быстро возрасти до прежних размеров в двадцать пять-тридцать тысяч человек, то есть достичь оптимальной величины с точки зрения материальных ресурсов Македонии. Царь прикусил язык, плутовато повел глазами и начал уводить разговор в сторону.

— Кроме того, в варварских странах и местность варварская, там нет простора для моей фаланги, — с максимальной серьезностью возвестил он.

— Мы можем действовать совместно, — предложил Публий, — на равнинах — ты, а в пересеченной местности — мы. Тогда бы никакие варвары против нас не устояли.

Филипп недовольно поморщился, и Сципион решил изменить тему, чтобы не завершать разговор на пессимистической ноте. Он принялся рассказывать царю о своей деятельности в Испании и Африке и о планах по привлечению иберов и нумидийцев в лоно цивилизации. Постепенно живой ум Филиппа пробудил в нем интерес к беседе, и настроение царя нормализовалось. Выслушав повесть о заморских похождениях Сципиона, он стал расспрашивать римлян об Италии и населяющих ее народах, стараясь постичь истоки их успехов. Однако вскоре его любопытство все-таки угасло, поскольку не имело питания со стороны практических нужд: Италия навсегда осталась недоступной Филиппу и потому воспринималась им лишь в качестве абстракции, подобной Луне, Солнцу или звездам. С большей охотой он говорил о планах азиатской кампании римлян. Публий объяснил ему, что путь к победе видит в стремительности действий, потому как Антиох твердо встречает опасность, если та размеренно приближается к нему от самого горизонта, но теряется в нестандартной, тревожной обстановке.

— Нам необходимо так стратегически построить эту войну, чтобы она показалась Антиоху неотвратимо надвигающейся на него всесокрушающей лавиной, — говорил Публий. Каждый новый наш шаг должен вызывать в нем память о его прошлых неудачах, бередить былые душевные раны и пробуждать пораженческие эмоции. За «Фермопилами» сразу же последовали морские битвы, а за ними — наш переход, которому надлежит быть молниеносным, почему мы и просим тебя, царь, избавить нас от фракийцев. Нельзя допустить, чтобы Антиох перевел дух и осмотрелся, его следует постоянно держать в горячке, недостаточную силу ударов компенсируя их непрерывностью, надо днем и ночью внушать ему мысль о грядущей катастрофе, мутить душу, поднимая со дна ее первобытные темные страхи, неумолимым преследованием доводить его до помешательства!