Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва
— Не сомневайся, князь, — заверил еще раз воевода. — Иль разумения нет у меня.
Поясно поклонившись, шагнул из шатра. Вдогон услышал:
— Зови первого воеводу Передового полка.
Князь Андрей Хованский вошел с совершенно нескрываемым неудовольствием: его, первого воеводу Опричного полка, а не земского, что к тому же и по численности даже не меньше Большого полка, зовут после воеводы Сторожевого. Его, князя Хованского, сам государь поставил на полк, и это должен бы помнить главный воевода.
Не поклонился. Кивнул лишь небрежно, с подчеркнутым высокомерием.
Князь Михаил Воротынский воспринял это высокомерие с досадой, но не стал сразу же ставить воеводу на место. По-доброму предложил:
— Садись, князь. Разговор долгий предстоит. В ногах правды нет…
— Верно сказываешь: в ногах правды нет, только вон сколько времени проторчал я у тебя под порогом на ногах.
Вновь пропустил князь Воротынский мимо ушей обидную реплику князя Андрея Хованского, повел разговор о деле.
— Стоять полкам в сей год наметил я по-иному. Твоему полку сработал тайный стан. Половину туда уведешь, я сам провожу, вторую половину раздели по отрядам и поставь за заставами Сторожевого полка поодаль от переправ. Верстах в пяти, а то и чуток подальше. Особенно крупно встань у Сенькиного перевоза, у Дракина брода и у Телишова…
— Мой полк Передовой, — резко возразил князь Хованский. — И не мне по оврагам сидеть или спину Сторожевого оберегать!
Не вдруг обрубил князь Воротынский заносчивого воеводу — заносчивы были тогда все опричники, коих царь поставил на целую голову выше земских, — помолчал, обдумывая, как ловчее ответить, чтобы понял Хованский всю неуместность пререканий и исполнял бы приказы точно и с прилежанием. Потом заговорил. Жестко, словно вбивал колья для тына:
— Запомни, князь! Я не потерплю непослушания! Непоймешь, заменю тебя Хворостининым! Ясно?!
— Меня сам государь первым поставил!
— Ведомо мне это! Но ведомо, как и тебе, иное! Сколько крови пролилось ратников и пахарей по вине воевод, споривших перед сечами о главенстве. Так вот, я, как главный воевода Окской рати, как слуга ближний государя, чин, князь, не в пример твоему, предупреждаю тебя, князь: я подобного не потерплю! А перед государем ответ мне держать!
Помолчал, утихомиривая гневность свою, и, теперь уже мягче, вновь заговорил:
— Тебе государь наш Иван Васильевич сказывал, верно, что Девлет-Гирей замыслил, какую рать собрал на нас? Нет? Худо. Так вот, слушай: если он верх возьмет, не быть больше России. Князей и бояр русских — под корень. Воевод, кто не обасурманится, тоже — под корень. Сам в Кремле сядет, а на все наши города правителями царевичи, мурзы и князья ханские собраны. Не данницею Россию идет сделать, а ханствовать в ней. Как в свое время Мамай намеревался.
— Ну, Мамай — иное дело. Он же не чингисид. Ему в Орде править не дозволено было, вот он и решил сесть на трон в Москве…
— Верно. Только и Девлетка такое же наметил, хотя он чингисид. Тогда, как он считает, Астрахань и Казань его станут, а Орда снова в Золотую превратится. Тогда и замысел Чингисхана достичь берегов великого западного моря можно будет выполнить. Так что не только о России мечтает Девлетка, но и о иных странах, что за нашей спиной. К тому же — не одинок он. Османцы его поддерживают, генуэзцы к нему внаем идут… И вот, спрашиваю я, позволительно ли нам в такое время шапки ломать?
— Но я должен знать обо всем, что ты, князь, задумал. Иначе какой же я первый воевода Передового полка.
— Поведаю. Тебе одному из всех первых воевод. Только поклянись Богом, что никому до времени ничего нескажешь.
— Клянусь Господом Богом! Слово твое останется со мной до смерти.
Михаил Воротынский поверил клятве, хотя она исходила из уст царского опричника, а для них не было ничего святого — известно это всей Земле Русской необъятной, до самых до захолустных деревушек.
— Рискованно, — высказал свое отношение князь Андрей Хованский, выслушав подробнейший рассказ главного воеводы. — Очень рискованно. Но — великомудро. При малых силах самое то, что нужно. — И еще раз уточнил: — Мой полк, выходит, — главный стержень замысла.
— Верно понял. Сумеешь раздразнить хана так, чтобы он на гуляй-город хотя бы пару туменов пустил, тогда он точно в петлю угодит, сам того не заметив.
— Сделаю, князь, все, что смогу.
— И даже больше того…
— И даже больше. И то сказать: дюжина тысяч отборных ратников, не шуточки какие. А уж распорядиться ими, поверь мне, я сумею.
— Ведомо то мне. Воевода ты видный, не из замухрышек. И правая рука твоя, князь Хворостинин, тоже не лыком шит. Третий, — Богдан Вельский, — молодо-зелено, но, надеюсь, тоже не подведет, особенно если ты навалишь на его плечи посильную ношу. Только, князь, не забывай того, как предки назидали: не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати. И еще помни, что темники ханские и ногайские крепкие ратники, а войско ведет не хан, а Дивей-мурза. Да у руки его — Теребердей-мурза. Это тоже многого стоит. Так что в себя верь, только без верхоглядного зазнайства.
— Нелюбы мне, князь, слова твои эти, не сосунок я в ратном деле, но на ус намотаю тобой сказанное. Только еще раз я тебе слово княжеское даю: положись на меня, как на самого себя.
Что ж, еще один верный соратник, от которого, к тому же, очень многое зависит. Если не самое главное.
Полки Окские двинулись в путь лишь после обеда следующего дня. Основные их силы — тихо, глухими перелесками, с хорошими разъездами по бокам и тылу, меньшая же часть, показная, шла обычными путями, не таясь от людского глаза, как это делалось все годы, когда же стали приближаться к своим полковым станам, городки многолюдные проходили по два, а то и по три раза одними и теми же сотнями, стараясь делать это в сумерках.
Может быть, то была излишняя предосторожность, но, как считал князь Михаил Воротынский, кашу маслом не испортишь. Он и воевод полковых сумел убедить, чтоб не спустя рукава пыль в глаза пускали. Вот те и старались.
Тем временем главные силы полков заняли свои новые станы и затаились. Станы ладные: казармы срублены добротно, хотя и из сырого леса и лишь мхом конопачены, но то не беда — не зимовать же в них; дома для воевод совсем хорошие, что тебе терема городские; коням — коновязи с навесами, сена — скирды. С избытком хватит до зеленой травы; овса — вдоволь в высоких клетях припасено; пушки и огнезапас к ним — под крышами. Все продумано как нельзя лучше — живи не тужи.
Впрочем, тужить времени просто не оставалось: с раннего утра до позднего вечера, так день за днем, ратники раз за разом совершали обходные маневры по оврагам, устраивали засады, но особенно много времени тратили на отработку ложного отступления, чтоб поверил враг, что оно паническое.
Для русского, он же не татарин какой, не литовец и не лях, непривычно лукавить в бою. Надевает он перед сечей чистое льняное исподнее, чтобы случись рана, не было бы заражения крови, и стоит в бою насмерть. Если же бежать приходится, то бежит без огляду и тогда его голыми руками можно брать. Это хорошо знали все недруги России, а сами русские ратники считали такое поведение в бою вполне нормальным. И вот недолга: воеводы учат их совершенно иному, что опричь души — посопротивляться для виду, и — деру. Но с оглядом, чтоб противника туда приволочь на своем хвосте, куда велено будет.
Только по душе или нет такая учеба, но коль воеводам хочется, что ж не услужить. Через месяц у ратников стало получаться все ловко. Казалось, будто и комар носа не подточит, но воеводы отчего-то не отступаются, не дают передыху, заставляют повторять все снова и снова.
Неведомо рядовым ратникам, даже десятникам и сотникам, что такова воля главного воеводы князя Михаила Воротынского. Он вполне резонно решил учить и учить полки слаженным действиям по его, князя, плану, ибо истина гласит: дело спорится лишь в умелых руках, А кроме того, и ратники при деле, не маются от праздности в оторванной от городов и сел глухомани.
Не понимают ратники, да и воеводы что помладше, чего ради их упрятали подальше от людского глазу, еще и казаки-порубежники шныряют по лесу, для того, видимо, чтобы излавливать тех, кто намерится сбежать. А куда и чего ради бежать, если даже охота возникнет? Тихо окрест. Ни тебе рати душегубов-крымцев и ногайцев, ни даже изгоном сакмы не жалуют. Чего зря комаров кормить?
Если, однако, князь Михаил Воротынский каждодневными занятиями отвлек в какой-то мере ратников от подобных расслабляющих мыслей, то каково было ему самому, если июнь миновал, неделя июля прошла, а из Степи от станиц ни слуху, ни духу. Доклады же со сторож утомительно однообразны: тишина удивительная на украинах царских. Даже ни одной сакмы. Главный воевода начал сомневаться все более и более, чаще вспоминать слова государя Ивана Васильевича, что вряд ли Девлетка нынче пойдет, ибо походы год за годом не в правилах крымцев.
