Йожо Нижнанский - Кровавая графиня
«Передайте старому чернокнижнику, что не только Анна умела печь пироги с орехами, есть и другие пироги, которых он отведает»
Она и по-другому мне угрожала.
«Если он будет и впредь чинить такие козни против меня, я его тоже проучу. Определю к нему на постой пяток солдат, а в конце мая на Эржикину свадьбу позову другого священника!»
Что же произошло?
Утром в саду устроили торжественное погребение Вихря положили в огромный гроб, и вся прислуга и подданные по приказу госпожи пели духовные песни. Фицко вершил церемонию заместо пастора. Мужики опустили гроб в могилу. Алжбета Батори всплакнула, а когда погребение состоялось и все уже разошлись, она долго еще пробыла там в траурном платье, обливаясь слезами.
Какая извращенность, какой позор!
За этим событием тотчас же последовало другое.
Едва госпожа вернулась из сада в замок, она велела вывести всех лошадей, после чего, окинув их всех взглядом, выбрала одну. Вскочив на нее, неоседланную, вихрем вылетела со двора. К церкви как раз направлялась свадебная процессия.
«Дракон едет, дракон», — выкрикнул свадебный гость, первым заметивший ее. Процессия, точно вспугнутая стая, метнулась к домам и воротам.
Дорога перед Алжбетой Батори оказалась свободной, но, увидев стройную невесту, белую как лилия, она, говорят, позеленела от злобной зависти, направила на девушку коня и опрокинула ее в грязную лужу, оставшуюся на обочине дороги после ночного дождя.
Жених вскрикнул и, сжав кулаки, кинулся вдогонку, но графиня ускакала с бешеным хохотом.
Прости мне, Боже, прегрешения! Томит меня греховное сожаление, что несчастный жених не успел отомстить ей, дабы прекратить дальнейшие злодейства» и неправедность ее.
Мои прихожане не перестают возмущаться.
И все со страхом думают о том, что ждет нас впереди.
Ян Калина навестил меня сегодня и пожаловался, что вольным братьям жить на граде не по нутру, чувствуют себя как в тюрьме и мечтают только о горах и долинах, реках и своих лесных убежищах. Я попросил его найти без промедления кастеляна Микулаша Лошонского. Он должен безотлагательно идти к палатину и открыть ему глаза. Пора принять меры!
Ян Калина горюет, что его друзьям на граде неуютно. Но я буду рад, если все покинут это гордое убежище, поскольку пещеру в горах считаю местом более безопасным. У Фицко тысяча глаз, он выследит их. Сегодня от меня не ускользнуло, как пытливо провожал он глазами Яна Калину, переодетого нищим. Что-то подсказывает мне, что он уже выследил и новое убежище вольной дружины и ждет разве что войско. Не хочет спешить. Нападет уже после прихода ратников, когда будет уверен в победе.
Творец небесный, что же будет с нами, что будет с чахтичанами, над которыми нависла такая опасность, если падут последние их заступники. Можем ли мы возлагать хоть какие-нибудь надежды на поездку Микулаша Лошонского? Не убьют ли его злодеи раньше, чем он доедет до Прешпорка? А если и доедет, удастся ли ему убедить палатина?
Душа истерзана тысячами опасений и сомнений, остается лишь возносить молитвы за всех тех, кто защищает добро и страдает.
Защити, Господи, вольных людей, защити Микулаша Лошонского! Протяни спасительную длань над несчастными девушками в замке и не допусти, небесный Творец, не допусти победы греха и гибель добродетели и невинности.
Фицко в разведкеПисано мая 4 дня в лето 1610 от Рождества Христова.
Опасения мои сбылись. Фицко узнал Яна Калину. Три дня назад, когда Ян вечером уходил от меня, он и не думал, что навлечет опасность на себя и на своих товарищей, и потому пошел прямо на град, не замечая, что издали — по приказу Фицко крадется за ним Илона.
Как поведал Павел Ледерер, в ту же ночь Фицко отправился на град в разведку.
С сияющим лицом хвастался он затем Ледереру, как подземным коридором вышел на град. Остановился он у подъемной двери, ведшей из подземелья. И подслушал разговор Яна Калины с Андреем Дроздом.
«И знаешь, о чем они разговаривали?» — спросил Фицко Павла.
Павел Ледерер признался мне, что тут он замер от страха при мысли, что говорили они в данном случае и о нем.
«Откуда мне знать?» — ответил он Фицко в мучительной неуверенности.
«Они говорили о своих страхах, ха-ха-ха! — смеялся Фицко. — Боятся, приятель! Трупным запахом повеяло, словно они уже чуют свою погибель. Гадают, что будет, когда заявится войско!»
«И ты, Фицко, знаешь наверняка, что на граде все разбойники? Ты и остальных видел? — Павел хотел возбудить в Фицко сомнения и одновременно узнать, что он высмотрел. — Не забрели ли туда только Дрозд с Калиной так же, как и ты, просто на разведку?»
«Еще чего! Все они там, и дела их — хуже некуда, — гоготал Фицко. — А знаешь, что я открыл?»
Павел Ледерер опять побледнел: не проведал ли все же горбун, что он связан с лесными братьями?
У него отлегло от сердца, когда Фицко объявил, что среди разбойников объявился и Имрих Кендерешши.
«Не знаю, — скрежетал он зубами, — кому больше повезло оттого, что я его не увидел. А то бы кинулся на него, и один из нас навечно остался бы на подворье града».
«Что ж, не случилось, но случиться еще может, — поддержал его Ледерер. — Надеюсь, мы их еще сегодня увидим!»
«Нет, — не согласился Фицко. — Спешить не стоит. Будем поосторожней, подождем солдат. Потом поставим стражу у всех выходов из подземелья, потому как эти мерзавцы знают там все ходы и выходы, и ударим по граду неожиданно ночью. Они от нас не уйдут. Небось недолго удержатся перед нашей силищей, а захотят драться — сомнем. Правда, есть у них и третья возможность. Они могут скрыться в подземелье. Там я бы с радостью приветствовал их. Света белого невзвидят».
Павел Ледерер все продолжал уговаривать Фицко ударить по граду как можно скорее: кто знает, не смоются ли разбойники прежде, чем придет войско. Ему хотелось добиться того, чтобы оборона или бегство были для дружины Дрозда как можно более легким испытанием.
«Нет, покуда не придет войско, негоже что-либо предпринимать, — не дал сбить себя с толку Фицко. — А уж тогда разбойников скрутим!»
Итак, ребятам грозит великая беда.
После обеда не было ни одной спокойной минуты. Я все время ждал, не придет ли Ян Калина — надо предупредить его. Но он не пришел. Наверняка спешил в Пьештяны попросить кастеляна отправиться наконец в Прешпорок. Насколько я знаю, Павел Ледерер тоже надеялся, что Ян Калина явится, ведь даже он еще не уведомил вольное братство, что ждет его, как только пожалует войско. Самое лучшее, если бы они поскорее ушли в горы — войско им все равно не одолеть.
Боже великий!
Я пишу эти строки, а в это время за окном слышен гул множества копыт, словно гром гремит и земля трясется.
Стало быть, прибывает рать.
Я открыл окно и в ужасе наблюдал, как ряды солдат валом валят в замок.
Вот она — гибель Чахтиц и вольницы.
Боже, смилуйся над нами!
Город спит спокойным сном под звездным крылом ночи. Пожалуй, это его последняя спокойная ночь. Не знают и люди Дрозда, какая опасность нависла над ними. Меня обуревает искушение спрятать приходскую хронику в тайное укрытие и помчаться на град — предупредить их. Надо тут же скрыться, еще сегодня ночью. Идти или нет?
И снова настигает меня проклятие моей нерешительности!
Вторгшееся в замок войско вот уже снова валит на улицу. Во главе его в лунном свете я вижу Фицко.
Они идут на град! Мои несчастные друзья обречены! Они на моей совести! Надо было лететь туда, как только я увидел ратников. Тогда, возможно, было бы еще не поздно.
Что мне делать, Боже, что мне делать?
Знаю! Я спасу вольницу! И я знаю как!
…Итак, дело сделано.
Вспомнилось, как однажды Калина сказал Ледереру: «Если нам будет угрожать какая опасность, подпали стог соломы или сена, это для нас будет лучшим знаком». Это я и сделал: подпалил стог соломы. Как поджигатель подкрался к нему, а когда он вспыхнул, бежал прочь, точно преступник. Еще и сейчас рука дрожит и тревожно бьется сердце.
С улицы доносится крик.
Люди сбегаются к приходу.
Я открыл окно. Пожалуй, полгорода сгрудилось на улице. Вижу, горит не только мой стог, но и стог Алжбеты Батори за замком. Значит, Павел Ледерер тоже вспомнил наказ Калины.
Два огромных языка пламени вздымаются к небу, два огненных знака озаряют небосвод. На башне бьют тревогу. С улицы доносится суматошный крик и шум.
Многострадальные ЧахтицыМая десятого дня в лето 1610 от Рождества Христова после полуночи. Ставлю перед собой чернильницу, беру в руку перо и заношу в хронику события последних дней.
Пишу, будто совершаю недозволенный поступок, меня одолевает страх, когда думаю, что сквозь ставень или в замочную скважину впивается в меня чей-то всевидящий взгляд. И мнится, что следят за каждым моим движением. В замке узнают о каждом моем слове и о вещах, о которых говорю только в присутствии жены или самых надежных слуг.
