Второго Рима день последний - Мика Валтари

Странное чувство, что эта ночь – та последняя, которую я ждал, будто вся моя жизнь была лишь приготовлением к ней. Я сам себя недостаточно хорошо знаю. Надеюсь сохранить мужество. Ведь смерть приходит через боль. Последние недели я видел много смертей.

Сегодня ночью я чувствую себя умиротворённым, спокойным, счастливым более чем когда-либо.

Наверно, странно чувствовать счастье в такую ночь как эта. Я не обвиняю и не осуждаю никого. Равнодушно смотрю, как венециане доверху загружают корабли добром кесаря. С безразличием гляжу на лодки, наполненные драгоценной мебелью, коврами, посудой. Не осуждаю богачей, знать и государственных мужей, которые за взятки в последнюю минуту покупают себе жизнь, заплатив за место для себя и своих близких на венецианских судах.

Каждый поступает по своей совести. И Лукаш Нотарас, и Джустиниани, и кесарь Константин, и Геннадиус.

Братья Гуччарди играют в кости, поют итальянские песни и потягивают вино в единственной ещё целой башне у ворот Харисиуса.

Вокруг такая красота, такое счастье, гармония, покой. Ещё никогда под моими пальцами бумага не была столь гладкой и чистой. Ещё никогда моё перо не скрипело так мелодично, скользя по ней. Ещё никогда я не видел, чтобы чернила отливали такой чернью. Кажется, все чувства обострились и теперь мои ощущения ярче и вернее, чем когда-либо прежде. Значит, именно так переживает приговорённый к смерти всю свою никчемную жизнь.

Почему я счастлив? Почему сегодня ночью я не боюсь смерти?

Ранним утром я прибыл к Джустиниани. Он всё ещё спал в своём каземате под большой стеной, хотя стена уже сотрясалась от первых в этот день орудийных выстрелов. Спал он в полном облачении, а рядом с ним лежал греческий юноша в новом блестящем панцире. Я подумал, что он один из тех знатных греков, которых кесарь обещал прислать Джустиниани для усиления. Эти молодые люди поклялись, что умрут у ворот св. Романа.

Юноша проснулся, сел, зевнул, протёр глаза грязными кулаками и пригладил взлохмаченные волосы. Бросил на меня высокомерный взгляд, и я подумал, что это один из сыновей Лукаша Нотараса. Он был похож на отца. Я почувствовал некоторую досаду за то доверие, которое оказал ему Джустиниани. Наши взгляды встретились. В ту же минуту проснулся Джустиниани и потянулся так, что затрещали суставы. Я спросил его с сарказмом:

– Ты, случайно, не поддался старому итальянскому греху, Джустиниани? Или в городе уже не осталось женщин, способных тебя развлечь?

Джустиниани взорвался смехом, растрепал юноше волосы и хлопнул его по спине:

– Вставай, лентяй, и займись своими обязанностями,– сказал он.

Юноша встал, косясь на меня, и пошёл к бочке с вином, наполнил кубок и подал его Джустиниани, опустившись на колено.

Я заметил с издёвкой:

– Этот молокосос не сможет даже заслонить тебе спину, когда дойдёт до дела. Он слишком слабый и щуплый и одет скорее для парада, чем для боя. Прогони его и позволь мне занять место рядом с тобой. Байлону в Блахернах я уже не нужен.

Джустиниани тряхнул бычьей головой и весело уставился на меня:

– Ты что, действительно слепой?– удивился он. – Не узнаёшь этого благородного юношу?

И я узнал её, увидел почётную цепь Джустиниани не её шее.

– Господи,– крикнул я, обомлев от волнения. – Это ты, Анна? Как ты здесь очутилась?

Джустиниани объяснил:

– Она пришла ещё вчера и попросилась под мою опеку. Стража впустила её, ведь на ней был мой знак. А что с ней делать, ты теперь решай сам.

Я подозрительно посмотрел на Джустиниани. Он отступил на шаг, трижды перекрестился и поклялся Христом, что вёл себя целомудренно, и его честь не позволила ему приблизиться к жене приятеля с порочными намерениями.

– Хотя искушение было велико,– добавил он со вздохом,– но я был слишком измучен недосыпом и боями, а также моей нелёгкой ответственностью, чтобы ещё думать о женщинах. Всему своё время.

Анна бесстыдно вмешалась:

– Теперь я понимаю француженку Жанну, которая надела брюки, чтобы чувствовать себя безопаснее среди солдат.

Она обняла меня за шею, поцеловала в щёки, прижалась головой к моей груди и сказала, едва сдерживая слёзы:

– Значит, я стала настолько безобразной, что ты меня даже не узнал? Мне пришлось постричь волосы, иначе я бы не смогла надеть шлем.

Она была в моих объятиях, была рядом. Её ненависть ко мне прошла.

– Почему ты ушла от отца?– спросил я. – А в ту ночь возле храма Мудрости Божьей это ты вложила руку в мою ладонь?

Джустиниани откашлялся, растёр отдавленный панцирем бок и деликатно сказал:

– Я должен проверить стражу. Ешьте и пейте что найдёте, а двери можете запереть, если захотите убедиться во взаимности. И пусть вам не помешают выстрелы из пушек.

Он вышел, прикрыв за собой двери. По его лицу я догадался, что он влюблён в Анну и очень мне завидует. Анна взглянула на меня из-под чёлки, но я не осмелился запереть дверь. Тогда она сама, как бы нехотя, задвинула засов.

– Любимый,– сказала она. – Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня, что я была упряма, самолюбива и не понимала тебя?

– Любимая,– ответил я. – Прости, что я не такой, каким ты меня себе представляла.

Но здесь тебе нельзя оставаться,– добавил я с болью в сердце. – Ты должна вернуться в дом твоего отца. Там безопаснее, если вообще можно говорить о безопасности в этом городе перед началом штурма. Думаю, после падения Константинополя султан возьмёт ваш дом под свою опеку.

– Не сомневаюсь,– ответила она. – Я твёрдо знаю: первое, что сделает султан после взятия города – пошлёт чаушей охранять наш дом. Но я знаю также, почему он это сделает, и поэтому не хочу туда возвращаться.

– Что случилось? – спросил я с недобрым предчувствием.

Она подошла ко мне, положила руки мне на бёдра и посмотрела на меня необычно серьёзным взглядом карих глаз.

– Не спрашивай,– попросила она. – Я дочь своего отца и не могу его предать. Разве недостаточно того, что я обрезала волосы и надела панцирь моего брата, чтобы умереть на стене, если на то будет божья воля?

– Ты не можешь умереть,– сказал я. – Ты не имеешь права умирать. Так не должно быть. Твой наряд безумен, как и твои намерения.

Она