Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Мартынов не сдержался и слегка ухмыльнулся. Был такой момент.
А Столыпин еще:
— Ты приехал сюда, нахлебавшись всякого. Он тоже. Ни для кого не секрет, что ты не хотел покидать армию. И ты невольно взвинчен. И его уже несколько лет преследуют неприятности. Тебе известно? Так не сводите ваши два раздражения в одну дуэль! Не стоит, ей-богу! Он обидел тебя иль, верней, тебе что-то показалось обидным? Я скажу ему, чтоб извинился.
— Я тоже ждал извинения! — сказал Мартынов. — Но вместо этого он оскорбил меня снова. А мне все читают нотации. Я согласен: пусть извинится. Но… как положено в приличном обществе: извиняться в том же кругу, в каком нанесено оскорбление! При всех!.. Всё!
— Но ты ж знаешь, что этого как раз он не сделает! — сказал Столыпин.
— Знаю. Потому и говорю! — ответил Мартынов (губы его под усами дрогнули). — Вы все избаловали его, — начал он, помолчав и очень серьезно. — Совсем избаловали! Великий писатель и прочее. А кто сказал, что великий? Булгарин в «Северной Пчеле»? Кто не писал стихов в нашем возрасте? Я тоже пишу. Но он уверовал, что он единственный. И может всё себе позволить. «Герой нашего времени». Печорин… а остальные Грушницкие! Что ж, попробуем показать, кто Печорин здесь, а кто Грушницкий!..
Сергей Трубецкой попытался вставить:
— Ты, конечно, из нашего — из Кавалергардского — полка. Как я. Но зачем тебе лезть в Дантесы?
— Я не Дантес, но и он — не Пушкин! — сказал Мартынов жестко.
— Да, так! — Столыпин вздохнул. — Значит, завтра? — спросил. И сам ответил себе: — Завтра. И что тянуть? — Стал деловым тоном оговаривать условия дуэли.
Сколько шагов. Кто первым стреляет или одновременно. И кто секунданты?
— На случай, если дело всплывет, нельзя, чтоб числились секундантами Столыпин и Трубецкой. Оба жестко в опале! — сказал Дорохов.
— И тебе уж точно нельзя! — ответил Столыпин.
Они соображали. Пригласить кого-то со стороны? Нет, лучше тех, кто здесь: своих. Совсем молодых: вон Глебов и Васильчиков, на них еще нет вин! (Оба согласились сразу.)
— Правда, они ничего не понимают в дуэлях. Ладно, по ходу дела поймут. А старшие будут фактически вести. Вот и всё!
— Только нужны такие условия, чтоб никто из соперников не посмел их нарушить! — предостерег уже Дорохов.
Так завершились переговоры.
Фраза Мартынова о Печорине и Грушницком поразила Столыпина. Совсем испортила настроение ему. Ничего не попишешь!.. Он все еще надеялся.
15 июля Столыпин приехал в Железноводск около 9 утра. Лермонтов уже был на ногах, одет не по-домашнему и как-то… лучился, что ли? В комнате его было прибрано как никогда.
— Сегодня, — сказал Столыпин. — Около семи вечера.
— Я думал — завтра еще. Что ж… сегодня так сегодня!
— Прости, что поздно приехал. Ничего не удалось! Даже Дорохову! Он так старался! Бог с ним! Пусть сегодня. Лучше уж скорей отбояриться.
— И то правда.
Столыпин огляделся.
— А что у тебя? Ты ждешь кого-то?
— У меня будут гости! Катенька с теткой и еще кто-то. Ее кавалеры. Пушкин приедет. Не бойся, я не опоздаю!
— Ты Пушкину ничего не говорил, конечно?
— Нет. Зачем?
— Хорошо. Может случайно проговориться. А я, пожалуй, поеду. Не стану дожидаться. Я еще не выбрал места. Да и расспросов меньше. Будут мои кухенройтерские пистолеты!
— Хорошо. Они счастливые. Ты Мартынову не забудь зарядить!.. — улыбнулся.
— Принимаешь меня за драгунского капитана? А как ты… с гостями?
— Мы еще раньше договаривались. Поедем в Каррас. Посидим немного…
— Я в начале седьмого пошлю за тобой Глебова. В Каррас, ты сказал? Значит в Каррас. Он отвезет тебя на место.
— Я для тебя взял четыре билета на здешние ванны. Достаточно?
— Пока да.
Для себя он взял целых пять билетов. На пять дней. Скоро надо уезжать — и хорошо бы завершить лечение. Ему оставался один день. Бог решает за нас. А мы — бессильные твари.
Алексис уехал. Нельзя сказать, что у него был такой уж радужный вид.
Странно! Но в эти последние дни только он вспоминал о гаданье мадам Кирхгоф. Сам Михаил напрочь позабыл о нем.
Но светило солнце — и горы плавились. И Михаил был, кажется, влюблен. А может, серьезней всё… В Пятигорске был легкий ветерок, и ему отзывалась «Эолова арфа». А в Железноводске совсем тихо. Только солнце и горы. Великолепная, такая сытая тишина во всем мире.
Вскоре приехали гости. И Лермонтов окружил их заботой. Их было больше, чем он ожидал. Он даже чуть расстроился. Не дадут побыть с Катей. С ней приехала, конечно, тетка — мадам Обыденная (неудобно звать только так, но имени не сохранилось). Они с тетей в коляске, а трое мужчин верхом: Бенкендорф, Пушкин Лев и Дмитревский — тифлисский чиновник. Он, кажется, в свое время делал предложение Нине Грибоедовой. Но она отказала, как всем отказывала. В Пятигорск он приехал с тоской по каким-то другим карим глазам и писал им стихи. Поэт был никакой, но стихи влюбленного получались хорошие. Лермонтов их одобрил. Даже сказал, что понял по ним, что надо любить только карие очи. Кстати, и у Кати были карие. Только чуть темней. Но об этом он как-то не думал. Дмитревский с Михаилом были друзья.
Пошли гулять в рощу поблизости. Пушкин занял всех каким-то длинным и путаным рассказом… Он любил Москву и все московское, и московские легенды, похожие на анекдоты, которые тем не менее оказывались былями…
А Катя с Лермонтовым незаметно отделились ото всех и ушли поглубже в рощу. Стали бродить меж дерев, сперва под ручку. А потом Катюша бросила его локоть и побежала, и скрылась за деревом: дитя есть дитя. А Лермонтов кинулся ее догонять. Они стали играть в пятнашки, как маленькие.
«На мне было бандо. Уж не знаю, какими судьбами коса моя распустилась и бандо свалилось… он взял и спрятал в карман», — писала потом Катя сестре. Ничего подобного. Бандо свалилось оттого, что он обнял ее и поцеловал. А она ответила поцелуем ему, сама не поняв, что произошло, а он целовал ее еще и еще.
— Но я совсем не похожа на Варю Лопухину! — сказал она растерянно.
— Тем лучше! — сказал он и поцеловал снова.
— Но мы же с вами — родня!
— Вы забыли: очень дальняя.
— Но вы соскучитесь со мной!..
