Теодор Парницкий - Серебряные орлы
Сильвестр Второй был так потрясен словами Гериберта, он даже не заметил, что врач подозвал его не рукой, а кивком головы. Взглядом дал понять, что конец наступит вот-вот.
Но врач ошибся. Оттон еще полчаса находился между жизнью и смертью. Папа, которого Рихерий еще в Реймсе научил, где на запястье надо ловить биение земного существования, левой рукой любовно связал себя с еще трепещущей жизнью, а правую вознес к небу, чтобы передать эту жизнь любви более достойной, чем его, Сильвестрова.
Когда врач вышел из-за занавеси, все находившиеся в комнате пали на колени. Послышались рыдания. Громче всех плакал Гериберт — в лице его уже не было ничего от бронзы и камня.
Тамм собрал во дворе замка всех воинов, составлявших гарнизон Патерна, и прибывших с императором.
Перед вооруженными рядами встал маркграф Гуго. За ним Пандульф Салернский, епископ Бернвард и Феодора Стефания.
— Вечный император Цезарь Август мертв. Вы слышите? — громко воскликнул маркграф Гуго.
— Вы слышите, германцы, ваш король мертв! — так же громко воскликнула Феодора Стефания.
Маркграф Гуго окинул ее удивленным взглядом. Она не опустила глаза, а окинула его взглядом высокомерным и повелительным.
Он отвел глаза и вновь обратил свой взор на ряды воинов.
— Благородные мужи, — сказал он, — и вы, воины, ваш предводитель ныне в лоне господнем, так сохраните верность его памяти и неустанно сражайтесь против взбунтовавшихся римлян…
— Я не германец, — послышался из шеренги чей-то голос. — Я римлянин. И не буду сражаться против Рима.
Лицо маркграфа Гуго побагровело. Глаза яростно сверкнули. Он схватился за меч.
— Я тоже не германец, — начал было он, но его слова потонули в гуле голосов, кричавших, что они римляне и не будут сражаться против города.
В рядах произошло замешательство. Германцы, которых было все же большинство, схватились за оружие.
— Уйми их, — обратилась Феодора Стефания к выходящему во двор папе. — Пусть кровопролитие и междоусобица не нарушат покой дорогого нашим сердцам усопшего.
Сильвестр Второй обратился к воинам. Застыли в воздухе занесенные мечи, опустились на землю ощетинившиеся копья. Римляне один за другим начали выходить из рядов. Но германцы пока не вкладывали мечи в ножны — все, как один, вопросительно не сводили глаз с лица маркграфа Гуго.
А тот беспомощным взглядом спрашивал папу, что делать дальше.
— Скажи ему, чтобы разрешил римлянам пойти за мной, — сказала Сильвестру Второму Феодора Стефания.
— За тобой? Куда, безумная?
— Туда, где их место. В Рим. Я передам их в услужение тому, кто является их единственным законным вождем. Патрицию.
Папа взглянул на нее невменяемым взором. Все почувствовали, что в любой момент могут треснуть обручи воли, которыми он сковал свое безграничное страдание.
— Патрицию? Это кто же?
— Наследственный патриций, как его деды и прадеды. Мой сын. — И, обращаясь к маркграфу Гуго, добавила: — Лучше без раздора. Я знаю, вас больше и вы перебьете нас без большого труда, но клянусь, прежде чем вы нас убьете, мы ворвемся в комнаты и оскверним тело вашего короля, разрубим его на куски.
Сильвестр Второй, пошатываясь, подошел к Феодоре Стефании. Дышал он тяжело, хрипло.
— Ступайте, — сказал он, — и проложите дорогу останкам Цезаря Августа. Они упокоятся подле Оттона Рыжего в подземелье собора святого Петра. Пусть небесный ключарь оберегает прах и отца и сына.
Взгляд Феодоры Стефании скользнул по лицам римских воинов. Они стояли плотно сбившись, устремив полные восхищения и преданности взгляды на властное лицо благородной римлянки.
— Ошибаешься, наместник Петра, — сказала она. — Город не примет в свои священные пределы германского короля. Его место подле своих, там, на далеком Севере. Так пусть и несут его на Север германские рыцари.
Она сделала шаг в сторону папы, потом второй и третий.
— А ты, старец, — сказала она снисходительно, даже тепло, почти сердечно, — иди с нами. Место Петрова наместника в Петровой столице. Иди, спокойно доживешь дни свои, никто не помешает тебе читать книги, смотреть на звезды, играть на органе. Будешь молиться за римлян, епископом которых ты являешься; будешь оберегать чистоту веры, а о правлении империей пусть заботятся другие.
С треском лопнули обручи могучей воли. Сильвестр Второй опустился на камень, на тот самый камень, на котором плакал Тимофей в вечер прибытия в Патерн. Теперь плакал папа. Беззвучно. Как плачут обиженные, гордые, умные дети.
Аарон с болью подумал, как сваленное бурей тоненькое, стройное деревцо может, падая, повредить мощный ствол.
Феодора Стефания сделала еще несколько шагов. Подошла к двери, в которой виднелась фигура Тимофея.
— А ты, граф Тускуланский? — спросила она странно изменившимся, неожиданно низким, вибрирующим голосом. — Твое место тоже в Риме.
Он ответил ей полным неописуемого презрения взглядом.
Она даже вздрогнула и побледнела.
— Ты не хочешь быть подле патриция?
— Я буду подле патриция. Именно к нему я и отправлюсь. И вернусь с ним.
Воцарилась тишина. Не черные и зеленые — а две пары зеленых глаз скрестились. Но только об одних глазах подумал про себя Аарон, что они холодные, зеленые.
— Больше ничего мне не скажешь? — Голос Феодоры Стефании прозвучал еще ниже, чем перед этим.
Аарону показалось на миг, что по лицу Тимофея пробежала тень волнения, которое он так часто на этом лице замечал в прошлые годы. Но нет, ему показалось.
Ничего, кроме спокойного, холодного презрения не слышалось в голосе Тимофея, когда, кривя рот и обнажив щербину в зубах, ответил Феодоре Стефании, что, конечно, скажет ей кое-что, но только когда вернется.
И, произнеся это, направился к воротам замка.
Аарон кинулся за ним.
— Куда ты? — воскликнул он удивленно, схватив его за руку.
— Я ведь сказал. В Польшу, к славянам.
11
Четыре месяца странствовал Тимофей, прежде чем добрался до Польши. Аарон, прежде чем осесть в Тынецком монастыре, скитался одиннадцать лет. Удивительные это были скитания! Зигзагами вели они дитя Ирландии через Прованс, Бургундию, обе Лотарингии, королевскую Францию, Аквитанию, Каталонское графство и превосходящую их чудесами Андалузию, находящуюся под властью Полумесяца. Путешествие свое Аарон начал спустя два месяца после смерти Оттона: Сильвестр Второй поручил ему творить милосердные дела за границами христианского мира. В далекой, неверной Кордове посланник папы должен был выкупить евнухов христианского происхождения. Покидая Рим, Аарон предполагал, что вернется спустя неполный год — но так никогда и не вернулся.
Страхом наполнилась его мысль о трудностях и опасностях необычного путешествия. Какое-то время он даже пытался противиться воле папы, умолял, отчаивался, плакал. Напрасно. На сей раз Сильвестр Второй был бесчувствен, строг, неумолим. Не дал убедить себя уверениями, что выбор его неудачен, что хорошо известная ему неумелость Аарона помешает справиться со столь опасным поручением.
— Ты не один поедешь, — брюзгливо ответил Сильвестр Второй. — Я вовсе не требую от тебя ловкости, ловкачами будут другие. А ехать с ними, руководить ими должен тот, кому я безоговорочно доверяю, кто умеет говорить и читать по-гречески. — После чего уже мягче добавил: кому много дано, с того много и спрашивается, неужели Аарон не помнит, что именно так сказал спаситель? — Тяжким и опасным путешествием должен ты, сын мой, платить за право принадлежать к благородной общине, черпающей свою мощь из мудрости церкви.
— Неужели я еще не заплатил бесчисленными отказами? — с горечью ответил молодой монах.
Ответом своим он не разгневал папу. Наоборот, впервые после смерти Оттона заискрилась в карих глазах улыбка, добрая улыбка, полная истинно отцовской сердечности.
— Мы с тобой столько говорили, сын мой, о мудрости, которая является источником силы церкви. Но никогда еще не размышляли о том, чему, собственно, должна служить эта чудесная сила. В библиотеках Кордовы, куда тебе советую заглянуть, много есть греческих книг, посвященных истории языческих империй, Египта и Вавилона. Мне пересказывали содержание этих книг: много там есть любопытного, а любопытнее всего сведения, что в этих империях тоже были блистательные объединения жрецов, владеющих великой мощью, почерпнутой в мудрости. И я не раз задумывался, не будут ли в день последнего страшного суда эти египетские и вавилонские мудрецы взывать, указывая на наше единение, Петрову церковь: почему же ты, господи, их поставил одесную, а нас ошую? Ведь мы же одинаковы! И я размышлял, неужели наше превосходство над ними только в том, что мы появились на свет после жертвенного распятия, а они задолго до сошествия спасителя превратились в прах? И я пришел к тому, что это не единственная разница: по этим греческим книгам жрецы Египта и Вавилона черпали силу из мудрости для того, чтобы она служила сама себе: сила ради силы. А для нашего единения милосердие божие собственным примером определило служение: мы для того черпаем силу из мудрости, чтобы она служила не самой себе, а любви и доброте. Ты помнишь мою лекцию в Реймсе о механике? Я говорил тогда, что каждое существо и каждый предмет, который двигается, проделывает путь откуда-то куда-то: путь между двумя точками — исходной точкой и точкой конечной. Могущество церкви — это также существо, пребывающее в неустанном движении: ее исходная точка — мудрость, конечная — доброта и любовь. Так что не стремись, сын мой, повиснуть, вопреки законам механики, насилуя природу вещей, на половине пути: пусть твоя сила, почерпнутая в мудрости, не служит только сама себе — тут ты уподобишься омерзительному скорпиону, который, свернувшись в кольцо, сам себя убивает: помни, что ты вступил в служение доброте и любви. Я посылаю тебя, Аарон, чтобы ты много сделал для тех, кто мал, меньше всех и беднее всех…
