Геннадий Ананьев - Андрей Старицкий. Поздний бунт
Голос Василия Ивановича становился все тише и тише. Он, свершив все, что наметил сделать до ухода из этого бренного мира, перестал противиться неизбежному, оттого болезнь, почувствовав это, начала стремительно наступать. Лекари, наблюдавшие за состоянием государя, попросили всех покинуть его покои, и бояре более с облегчением, чем с неудовольствием вытолкались за дверь. Слишком грустным был вид умирающего, а запах гниющего тела вызывал головокружение и тошноту.
У одра остались братья, Михаил Глинский и Захарьин, готовый выполнить любое желание государя.
Размежив глаза, Василий Иванович проговорил едва слышно:
- Смерть передо мною. Вот она - костлявая.
- Благослови сына на государство, - посоветовал Глинский. - Простись и с царицей Еленой, супругой своей.
- Устрашит сына Ивана вид мой, а горестей Елены сам страшусь.
Оба брата и Михаил Глинский принялись убеждать умирающего, что не по-христиански покидать грешную землю, не попрощавшись с самыми близкими, и Василий Иванович в конце концов уступил:
- Сперва сына благословлю. После того пусть - Елена.
Князь Юрий Иванович поспешил за наследником, Андрей Старицкий и Михаил Глинский отправились за царицей.
Юрий Иванович внес младенца в опочивальню государя, и Василий Иванович крестом, который вложили в его дрожащую руку, осенил сына, молвив:
- Да будет на тебе Божья милость. И на детях твоих. Как митрополит Петр благословил крестом сына нашего прародителя великого князя Иоанна Даниловича, так им благословляю тебя, мой сын.
Велев брату Юрию передать Ивана мамке Агриппине, попросил ее:
- Молю тебя, неусыпно береги своего державного питомца.
В опочивальню проникли, хотя еще далекие, но уже разрывающие душу, рыдания Елены, и Василий Иванович повелел:
- Поспешите унести сына.
И в самом деле, ребенок мог испугаться, увидев свою мать, зашедшуюся в горестном плаче.
Царицу ввели под руки князь Андрей и боярыня Челяднина. Елена уже не рыдала, она выла и корчилась в судорогах, однако не прильнула к исхудавшей груди мужа, не осыпала его поцелуями, а упала у одра, вопя:
- На кого ты меня покидаешь?! Не уходи! Не уходи!
- Мне лучше, лада моя. Мне совсем хорошо, - успокаивал молодую супругу Василий Иванович. - Я совсем не чувствую боли.
Долго продолжались конвульсивные рыдания и уговоры успокоиться.
- Кому же поручишь супругу свою? - наконец, взяв себя в руки, спросила Елена.
- Государем в духовной определен сын наш. Тебе же, следуя обычаям наших отцов и дедов, назначил в духовной особое достояние.
Не то хотела услышать Елена. Не то. Ее не устраивало особое достояние, она желала большего, и на какой-то миг залитые слезами глаза ее вспыхнули холодным блеском. Заметил ли это Василий Иванович, трудно определить, только он с явной поспешностью повелел:
- Иди, Елена. Мне пора принять постриг.
Вопли и корчи возобновились. Елену буквально вынесли на руках из опочивальни государя-мужа. Когда же вопли удалились и стали едва слышными, князь Андрей Старицкий заговорил с братом с удивительной настойчивостью:
- Не принимай пострига, любимый брат и отец мой. Владимир, великий князь Киевский, не покинул бренного мира монахом, назван же равноапостольным. Великий князь Дмитрий Донской тоже скончался мирянином, но своими добродетельными делами, своими подвигами заслужил царское величие. Велики и твои дела, государь! Господь достойно оценит их.
Одни поддержали князя Андрея, другие - нет. Начался спор у одра умирающего. Василий же Иванович в это время молился и даже крестился, пересиливая свою немощь. Но вот рука его безжизненно упала, взор начал мертветь, и все же Василий Иванович не хотел уходить в мир иной в белой одежде - он, напрягая всю свою волю, ждал митрополита с черной ризой. Наконец тот в сопровождении Иоасафа вошел в опочивальню. Митрополит подал ризу игумену для свершения священного обряда, но князь Андрей преградил Иоасафу путь к одру Василия Ивановича.
- Пусть государь отойдет мирянином.
Гневным взором пронзил сопротивлявшегося обряду митрополит Даниил и процедил сквозь зубы:
Не благословляю тебя ни в сей век, ни в будущий!
Василий Иванович отходил, и митрополит, оттолкнув князя Андрей, сам постриг царя и нарек его святым именем Варлаама. На грудь умирающего положили Евангелие и схиму ангельскую.
На несколько минут воцарилась гробовая тишина. Нарушил ее Шигона, стоявший у изголовья схимника Варлаама:
- Государь скончался.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Княгиню Ефросинию словно подменили. Она больше ничего не требовала от супруга, не пыталась даже советовать, как вести себя, сообразуясь с обстоятельствами. Ее последние слова прозвучали похоронным звоном:
- Конец всему. Мы обречены. Мое сердце - вещун. Грустно от подобного вещания князю Андрею. И без того ноет душа, а на сердце кошки когти точат. Да не только он один в такой растерянности и печали, хотя ему более всего жаль брата, который хоть и одарил надеждой о наследовании престола Владимиром, круто хлестнул по радужным мечтам. И все же брат держал его в почете, при своей руке, а что можно ждать от племянника? Пока он под опекунством Верховной думы, ничего особенного произойти не должно, а как начнет единовластвовать, наверняка постарается убрать со своей дороги Владимира. Так же поступит с ним, как Василий Иванович поступил с племянником Дмитрием: до конца его жизни держал великого князя, к тому же венчанного на царство, в заточении.
Далеко заглядывал Андрей Старицкий вперед, не видя, что творится у него под носом.
Князь раскладывал все по полочкам, как все должно быть, и считал, что так и пойдет. Он в эти скорбные дни даже не поговорил откровенно, как бывало прежде, с Михаилом Глинским, а с братом Юрием, который намерился открыть ему глаза, разговора не получилось. Приглашенный царем перед смертью, Юрий Иванович остался в Кремле даже после похорон Василия Ивановича. Его волновала судьба трона, на сей раз, правда, он думал не о себе - о державе пекся. Вникая в интриги, развернувшиеся во всю ширь у трона, он понял, что готовится переворот и что все может пойти не по духовной покойного Василия Ивановича.
Начал разговор Юрий Иванович с братом Андреем с вопроса:
- Тебе отдан Волок Ламский, дарованный покойным братом в духовной?
- Пока - нет.
- А иными всеми, не обойденными в духовной, милости получены. Тебе ни о чем это не говорит?
- Я как-то не думал об этом. Да и не знаю, кому что уже отдано. На девятый день помянем, и, как я считаю, соберется Дума. Послушать духовную, присягнуть Ивану Васильевичу. Не обойдут меня вниманием. Вести Думу станет князь Михаил Глинский. А у меня с ним отношения дружеские.
- А ты с ним виделся? Он, как мне известно, оттеснен князем Овчиной-Телепневым.
- Телепневу в паре с Глинским блюсти державные интересы и интересы царя-дитяти. Так я понял из духовной.
- Нет, ты даже не пытаешься стать мужем и хоть капельку мыслить державно. Рассупонь глаза. Не куксись в тоске по брату, вникни в то, что творится у трона. И давай объединим усилия, спасая трон от алчности. Не нас ради, а ради торжества нашего рода - рода Даниловичей.
- Подождем до девятого дня. После поминок - Дума. После нее сделаем свой выбор.
- Не соберется Дума до сорокового дня. Мне это доподлинно известно. Не опоздать бы нам. Вот в чем главное.
- Не может быть, чтобы до сороковины без Думы. Не может. Давай, брат, перегодим немного.
- Упрям ты, хотя и тюльпа-последыш.
Это уже было через верх: зачем его, князя, называть глуповатым?! Честность не есть глупость, а для него, Андрея Старицкого, честность - превыше всего.
Обида вытолкнула, словно за околицу, разумное предложение брата, не позволила даже обдумать его как следует, поэтому и ничто не изменилось в поведении князя Старицкого. Не насторожило его и то, что на поминальной службе вдовствующая царица Елена встала на то самое место, которое определено для царей всей России, по правую руку поставлен был князь Овчина-Телепнев, а не князь Юрий. Ему же и князю Андрею Старицкому и князю Михаилу Глинскому - место за спиной Елены. Оскорбительно? Да. Однако, когда после службы Юрий спросил Андрея: «Ну, что?», тот ничего не ответил. Продолжал князь считать, что после поминальной трапезы соберется непременно Дума, и все встанет на свои места.
День миновал, второй прошел - ни намека на сбор Думы. Не все же из верховников в Москве, более половины наместничают в старейших городах или воеводят на украинах, а гонцы за ними не посланы. Прав Юрий, говоривший о непонятном, что творится в Кремле.
«Поговорю с Еленой. Получив Волок Ламский, уеду туда сразу же под предлогом обустройства новой вотчины, - решил князь. - Подальше от Москвы - спокойней будет».
