Юзеф Крашевский - Два света
Юлиан казался счастливым и составлял планы супружеской жизни. Молодые предполагали немедленно ехать за границу. Зени хотела взять несколько уроков у Тальберга, Листа и Прюдана, потому что серьезно воображала в себе гениальные способности к музыке. Юлиан мечтал о Париже, Неаполе, Швейцарии и минеральных водах, где так хорошо проводят время. Но по временам, заглядывая в глубину своего сердца, нечаянно встречаясь с воспоминаниями о Поле и сравнивая теперешние чувства с теми, какие он питал к бедной девушке, Юлиан не мог обманываться в характере настоящей привязанности. Она была холодная, искусственная и требовала тысячи подкреплений, чтобы существовать долгое время. Без миллионов, без надежды вояжировать, Зени была для него самой обыкновенной девушкой. Единственную прелесть составляла в ней свежесть молодости, что же касается ума и сердца, то Юлиан вовсе не знал о них. Да и кто знает в этом отношении молодую девушку, если она сидит в салоне всегда с матерью, а поговорить с ней наедине можно только отрывочными фразами? Если в вас нет чувства ясновидения, то из чего можете вы заключить, какие неразвитые и спящие семена заключаются в душе девушки? А если еще улыбка увлекает вас, если вы замечаете искру чувства, расположения и внимания к вам, то вы уже ослеплены в полном смысле этого слова!
Впрочем, Юлиан был уверен в своем будущем счастье…
Дядя чрезвычайно радовался такой счастливой перемене в племяннике, обнимал его постоянно крепче, любил сильнее и, одобряя наклонность Юлиана следовать его советам, обещал ему блестящую будущность.
Полковница, как посторонняя свидетельница домогательства Альберта и видов Юлиана, готовилась почти ссориться за детей своих, если бы президент вздумал препятствовать их счастью. Она вскоре заметила склонность Анны к Замшанскому, но изнеженная, расхваленная панна Гиреевич со своей виртуозностью, миллионами и властью над родителями не слишком нравилась ей.
Президент сватал ее — и одно это уже охлаждало мать. Она имела основание думать, что Зени, привыкшая играть в своем доме главную роль, и в Карлине никому не захочет подчиняться и заставит всех служить себе. Но для пани Дельрио чувство всегда стояло на первом месте, она готова была пожертвовать всеми опасениями, если только Юлиан скажет, что питает привязанность к Зени. Допросив сына, она замолчала и не смела напрасно стращать его, так как ясно видела, что ее предостережения ни к чему не послужат. Юлиан, секретно поговорив с будущей своей женой и узнав ее мысли, наконец поехал с президентом к ее родителям и сделал формальное предложение.
Излишнее дело описывать страшный испуг и ужасный вой, поднявшийся в Ситкове, когда Гиреевичи, спросив дочь, узнали, что она, со своей стороны, соглашается на предложение и хочет выйти замуж. Зени была душой дома, родители жили только своей дочерью и не могли представить, что будут делать, когда она покинет их. Гиреевич почти занемог, графиня упала в обморок и почувствовала спазмы, у Зени глаза были также красные, но, кажется, из одного приличия, потому что она с невинной кокетливостью глядела на Юлиана.
— Но что мы будем делать одни? Кто утешит нас? — восклицал граф. — Нет, мы не можем и одного дня прожить без милой дочери!
— Ведь Карлин недалеко от Ситкова, — возразил президент. — Мы будем составлять одно семейство, попеременно жить вместе и там, и здесь…
— Ни я, ни жена моя не проживем без нее! Нет! — восклицал Гиреевич, ломая руки.
— Милый граф! Рано ли, поздно ли, но вы должны будете выдать дочь свою замуж…
Родители потребовали, чтобы молодые жили в Ситкове, потом предложили другие условия в подобном роде, спрашивая обо всем Зени, наконец постепенно делали уступки — и в тот же день совершено было обручение: со стороны Карлинских дорогим перстнем, оставшимся после прадеда, а со стороны Гиреевичей — старинным обручальным кольцом с солитером, которое, по преданию, принадлежало Марии Стюарт, — на что имелись свидетельства с печатями, прибавлял Гиреевич, с печатями!!
Тихий поцелуй, сорванный с губок Зени в углу гостиной, был самой важной печатью этого памятного дня. Вечером дан был приличный концерт. Виртуозка играла живо, весело, с вдохновением — и своей игрой привела Юлиану на память Полю… Гиреевич был в полном восторге. Он клялся, что Зени еще никогда не играла так, плакал и обнимал ее, а мать со слезами целовала голову и руки дочери… Юлиан также был взволнован, президент, не имея понятия о музыке, делал, что мог, но родители Зени сочли его необыкновенно холодным, потому что он не воздавал должной чести их божеству.
Свадьбу назначили через полгода, потому что надо было сделать пышное, но, по возможности, дешевое приданое, а на это требовалось немало времени. На другой день после обручения, занятый разными хлопотами Юлиан припомнил себе, что он совсем забыл дядю Атаназия и не попросил у него благословения… Надо было немедленно ехать в Шуру, и президент, со своей стороны, торопил его, вместе с ним хотели отправить и Анну, но мать не пустила ее.
Молодой Карлинский почти со страхом подъехал к жилищу дяди. Хозяина он встретил в длинной аллее, ведущей прямо к дому. Старец с палкой возвращался из Гор и, здороваясь с племянником, упомянул о поэте и Поле, не зная, как сильно поразит его этим…
— Иду из Гор от Юстина и Поли, — сказал он. — Что-то не везет им счастье, червь точит эту молодую и прекрасную чету. Решительно не понимаю их… Приехали со слезами и теперь сидят дома, задумчивые, и страдают, как будто уже разочаровались друг в друге. Вот каково человеческое счастье! Почти не попробовали его, а уже во рту стало горько.
Юлиан покраснел, смешался и поспешно отвечал дяде:
— Не станем говорить о них… Сегодня больше, нежели в другое время, я боюсь печальных предвещаний для моей будущности…
— Так ты думаешь о будущем? Слава Богу! — перебил Атаназий. — А мне президент наговорил тут о каких-то планах насчет твоей женитьбы… Да еще на ком? На дочери Гиреевичей! Ты очень молод для женитьбы, притом еще не имеешь цели в жизни и, наконец, должен сознавать обязанности своего звания. До сих пор ты ничего не сделал ни для общества, ни для себя, ни для нас, следовательно, имеешь ли право думать о женитьбе?..
— Милый дядюшка! — отвечал Юлиан, постепенно приходя в большое замешательство. — Что же можно сделать в теперешние времена?
— Все! Во-первых, быть полезным гражданином, во-вторых, избрать себе дорогу, предположить цель… Но прежде всего и главным образом, образовать в себе духовного человека… Ты колеблешься, до сих пор не сделался никем и ничем, доброе, любимое дитя мое!.. И остаешься еще ребенком, каким был в колыбели, но я не хочу, чтобы ты остался таким навсегда…
— Увы, во мне нет сил быть чем-нибудь больше, — вздохнул Юлиан, — и я поневоле должен запереться дома…
— Можешь и дома трудиться, размышлять… Только обрати взоры на будущую жизнь и сообразуй с ней настоящую. Ты — Карлинский! Без слез, даже с душевной радостью я увидел бы тебя умирающим для какой-нибудь великой идеи, мучеником, апостолом, исповедником, юродивым, но без скорби не сумею смотреть на тебя в то время, когда ты запрешься в холодную скорлупу черепо-кожного животного… или сделаешься червяком, держащимся на засохшем листочке.
Юлиан уже не знал, что говорить далее и решился прекратить затруднительный разговор искренним признанием в том, что уже было сделано. Потупя голову, он произнес:
— Дядюшка! Простите меня! Худо ли, хорошо ли, но я сделал решительный шаг: я люблю и уже обручился… Через полгода назначена свадьба…
— Ох, это худо, очень худо! — воскликнул Атаназий, отступив от племянника. — Следовательно, ты погиб, а с тобой и все мы погибли… Теперь придется ждать нового поколения — разве оно не принесет ли нам новой надежды… И всему причиной президент! Но на ком ты женишься? На дочери Гиреевичей? Проклятая корысть! У них деньги выше всего на свете.
— Я знаю, что в глазах ваших я представляюсь безумцем! — прибавил он, спустя минуту. — Мои советы вовсе не заслуживают вашего внимания, только из вежливости и, может быть, из милости вы приходите известить меня уже о решенном деле! Напрасно я истощался в советах… Напрасно! Падение было неизбежно… И вы падете! Но я большего надеялся от тебя, милый Юлиан, и мое сердце жестоко страдает. Подобно всем нашим паничам, ты в скором времени сделаешься бесполезной и холодной куклою… Анну вы отдаете другому такому же человеку без сердца, он умеет прекрасно болтать и проговорит всю жизнь, потому что в нем нет ни веры, ни энергии для деятельности. У Эмилия отняли друга… Так уж больше ни о чем не советуйтесь со мной, не ездите к старому безумцу… Незачем! С горестью в сердце, всегда полном любви, я пропою по вас Requiem aeternam. Ни богатство, ни связи, ни светское остроумие не спасут вас от падения… Вы падете! Непременно падете! И мои глаза закроются, и некому будет даже оплакивать вас!
