Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель
И все же я не могла не чувствовать обиду и тайный стыд, что Шпатц не проявлял особой настойчивости заманить меня в постель.
Неужели я окончательно потеряла свою женскую привлекательность?
* * *Через несколько недель, после долгого дня в магазине, я вошла в холл «Рица» и увидела поджидающего меня Шпатца.
При моем появлении он сразу встал. Шляпу Шпатц держал в руке, одет был в серый костюм, удачно оттеняющий его голубые глаза. Золотистые волосы взъерошены, на них не было и следа помады. Я так и застыла на месте. Сердце заколотилось.
Это ощущение мне очень не понравилось.
Я хотела было пройти мимо.
— У меня есть для вас новости, — произнес он.
Я остановилась и холодно посмотрела на него:
— Вы знаете, где мой номер. Только подождите минут десять.
Очутившись в номере, дрожащими руками я закрыла дверь на ключ и сразу прошла в ванную комнату к зеркалу. Ничего другого я увидеть и не ожидала: под глазами синие тени, уголки губ поникли от бесконечных пререканий по телефону с поставщиками. Утомительная работа, неустроенность жизни в этом маленьком помещении, где мало света и воздуха, — все это оставило свой след на моем лице.
Я взяла губную помаду, которой всегда пользовалась, слегка подкрасила губы, чтобы убрать бледность, тронула щеки, провела щеткой по волосам, морщась при виде седины у корней волос. Пора снова покраситься, а это означало рыскать по универмагам, где пустые полки, или умолять эту противную Мари-Луизу поискать на черном рынке нужный цвет краски для волос. Я уже собиралась прыснуть на себя духами, как вдруг раздался стук в дверь. Я поставила флакон на место. Он сразу учует запах, а мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я сгораю от желания встретиться с ним.
Впустив Шпатца в комнату, я почувствовала, как в душе у меня что-то сломалось. Я смотрела на него, скрестив руки на груди; его силуэт неясно вырисовывался в проеме двери и казался больше, чем он был на самом деле. Похоже, он робеет даже больше, чем я, если такое возможно предположить.
— Ну? — начала я, стараясь говорить спокойно. — Вы сказали, что у вас есть новости.
Он кивнул, повертел в руках шляпу:
— Вашего племянника Андре Паласа в списках военнопленных, подлежащих освобождению, нет. Почему — я не знаю. Эта информация секретная, и допуска к ней у меня нет. Существуют вещи, которых мне не позволено видеть, и никто не может объяснить почему.
— Господи боже мой!
Я слепо пошарила на туалетном столике, нашла брошенную там сумочку и стала рыться в поисках сигарет. Прикурила, посмотрела сквозь облако дыма на Шпатца. Он все еще не решался перешагнуть через порог.
— И все же, мне кажется, я могу вам помочь, — сказал он. — У меня есть друг детства, капитан Теодор Момм. Его произвели в ротмистры и назначили ответственным за мобилизацию французской текстильной промышленности, перевод ее на военные рельсы. Я бы мог попросить его…
Мне было так больно, что стало совсем наплевать, соблазнит он меня или убьет.
— Почему вы не говорите прямо, что имеете в виду? — повернулась я к нему. — Не я затеяла эту войну, я никогда не хотела ее. Ее затеяли вы и ваши люди, от вас весь этот хаос. А теперь в вашем вонючем лагере может погибнуть мой племянник, все это из-за вас.
Я понимала: нельзя так говорить, надо вести себя тише воды ниже травы. Поблагодарить его за потраченное на меня время и попросить уйти, но в ту минуту мне было не до осторожности. Тревога за судьбу Андре, тяжелая жизнь, больше похожая на жалкое существование, бесконечные унижения ради сохранения прежнего образа жизни — все это прорвалось на поверхность бурным потоком, которого я больше не могла сдерживать.
— Я ненавижу все это, — сказала я и шагнула к нему. — Это отвратительно! Эта свинья, ваш Геринг, вышвыривающий женщин из собственных номеров и скупающий драгоценности за гроши, Абец, своей грязной пропагандой уродующий наши памятники и монументы. Верьте нам, говорите вы. Мы, мол, ваши друзья. Что это за дружба такая, навязанная войной?! Вы вторглись в нашу страну, в наш город, вы заставляете нас кричать «Хайль Гитлер!» перед вашим отвратительным красным флагом. Это же полный абсурд! Вам нравится зрелище нашего унижения. О, как я ненавижу все это!
Я стояла так близко, что вполне могла влепить ему пощечину. Чуть было и не влепила, надеялась, что горящая сигарета, зажатая между пальцами, оставит приличный ожог на его симпатичной щеке, но всего четырьмя словами, сказанными тихим голосом, он обезоружил меня:
— Я разделяю ваши чувства.
— Ничего вы не разделяете! — презрительно фыркнула я. — С самого окончания прошлой войны вы, немцы, мечтали увидеть, как мы корчимся у вас под каблуком. Вы во всем слушаетесь вашего фюрера, несмотря на то что он у вас сумасшедший.
Наши взгляды встретились.
— Вы закончили?
Я замерла, стояла, не двигаясь и не произнося ни слова, пока сигарета не догорела и не обожгла мне палец, пришлось протянуть руку к пепельнице возле кровати и погасить ее. А погасив и тем самым испачкав пальцы пеплом, я поняла, что, возможно, сейчас я только что подписала ордер на собственный арест. Я оскорбила Гитлера. Если слухи, обсуждавшиеся у Сертов, хоть сколько-нибудь правдивы… Говорили, что люди исчезают бесследно и за меньшие проступки.
— Я сожалею, что расстроил вас, — произнес Шпатц, — Я совсем не хотел. Тем не менее я мог бы оказать вам какую-то помощь с племянником, хотя это будет более сложно, чем я думал. Если согласитесь, вам известно, как со мной связаться. — Он уже повернулся, чтобы уйти.
— Погодите, — сказала я вдруг.
Он услышал мой голос и замер. Если его присутствие привело меня к саморазоблачению, надо заставить его сделать то же самое.
— Мне грозит опасность? — (Он не ответил.) — Я не прошу рассказывать то, — прибавила я, — что, по-вашему, мне следует услышать. У меня такое чувство, будто вы чего-то от меня хотите, вы сами об этом сказали при нашем знакомстве. Вы хотели прощупать мои симпатии? И теперь я попала в один из ваших списков?
Он невесело усмехнулся:
— Тут не в бирюльки играют, мадемуазель. Списки, о которых вы говорите, — это оружие, которым уничтожают живых людей. Или хотя бы арестовывают всех, кто высказывается против войны… В общем, вы понимаете. Но если арестовать всех таких, в Париже никого не осталось бы. С Гитлером многие не согласны, в том числе и немцы, вы даже представить себе не можете, сколько таких. Они не слепые и прекрасно видят, какая заварилась каша, и, в отличие от него, уроки прошлого у них в крови.
— А вы с ним согласны? — с вызовом выпалила я, но тут же пожалела, что не сдержалась.
— На прошлой войне я был солдатом, — спокойно ответил он. — Я видел, сколько страданий война принесла людям. И не хочу, чтобы это случилось еще раз.
— Так вы с ними или против них?
Он поднял руку:
— Больше я ничего не скажу, но знайте: пока вас нет ни в одном из списков, хотя вам грозит опасность, тут уж не сомневайтесь. Впрочем, она всем грозит.
Мне очень хотелось верить ему. Я глядела ему в лицо и не видела в нем ни намека на то, что он хитрит или лжет. И все равно я колебалась. К собственному ужасу, я наконец поняла, как далеко зашла. Наговорила такого, чего уже не вернешь, но за что легко поплатиться жизнью.
— Я обидела вас, — запинаясь, произнесла я. — Я… я сожалею об этом.
— Нет, что вы! — На его губах появилась улыбка, даже не улыбка, а мальчишеская усмешка во весь рот, в уголках глаз собрались морщинки, что пробудило во мне яркое воспоминание о мужчинах, которых я потеряла. — Вы сильная женщина. И я восхищаюсь вами. И благодарю вас за вашу отповедь. Я ее никогда не забуду. — Он снова повернулся к двери. И на этот раз, чтобы остановить его, я шагнула вперед и тронула его за рукав. На мгновение он снова замер. Потом повернул ко мне голову. — Вы уверены?
Я тихо рассмеялась:
— Нет, конечно. Но разве прежде это меня останавливало?
* * *Позже, когда он уже спал на смятых простынях и его заросшая густой светлой растительностью грудь поднималась и опускалась в такт дыханию, я встала и на цыпочках подошла к своей сумочке. Прикурив сигарету, я неслышно подошла к окну, выходящему на улицу Камбон.
Ставни моего магазина через дорогу были закрыты, ураганный ветер с яростью трепал навес над входной дверью. Ткань трепетала, и большие черные буквы моего имени плясали, то скрываясь, становясь неразличимыми, как и весь мир вокруг, то снова появляясь.
Глядя на Шпатца, что-то бормочущего во сне, я курила и думала о мужчинах, которые оставили след в моей жизни: об отце с его вечно пьяной радостью и с его предательством, о Бальсане с его лошадьми и безразличием ко всему остальному, о Бое, эталоне, с которым я сравнивала всех других. Но как ни старалась я воскресить его образ, мне никак не удавалось припомнить ни цвет его глаз, ни жесты. Я сама не осознавала это, но образ его потерялся в долгом молчании, сменившем нашу любовь.
