Джейн Харрис - Наблюдения, или Любые приказы госпожи
С вашего позволения продолжу дальше. Когда я очнулась, помещение заливал серебристый свет. Похоже недавно рассвело. Сколько времени прошло и что я делала в том домике, я понятия не имела, но когда я открыла глаза, на моем плече лежала заскорузлая, черная от въевшейся угольной пыли рука. Я подняла взгляд и увидела пожилого мужика в рабочей одежде, склонившегося надо мной. У него было обветренное, изрезанное глубокими морщинами лицо с давно не стриженными всклокоченными бакенбардами и бородой, придававшими ему сходство с испуганной совой. За ним стояла группа мужчин помоложе, но одетых в такие же мешковатые штаны и куртки, несколько из них были в фуражках. Они толпились у двери и таращились на меня, чуть не на плечи друг другу лезли чтоб рассмотреть получше. Я в своем бредовом состоянии вообразила, что они собираются напасть на меня. Я вскрикнула и попыталась встать, но тело мое оказалось слишком тяжелым, оно словно приросло к полу. Я бессильно откинулась обратно к стене. Пожилой мужик что-то сказал, но я не разобрала ни слова. Потом меня опять поглотила темнота.
В последующие минуты я смутно сознавала, как чьи-то руки тянут меня вверх, дергают за одежду. Я застонала и стала отбиваться, но мужчины не имели дурных намерений, просто пытались удержать меня в вертикальном положении. Потом пол ушел из-под моих ног и резко накренился, когда меня подняли в воздух. «Иди туда!» — крикнул кто-то. Решив что обращаются ко мне, я попыталась выпрямиться и пошевелить ногами, но неведомые руки сжали меня крепче. «Держи ее, Чарли! — велел голос. — Подхвати вот эдак, ага. Осторожнее!» На моих щиколотках сомкнулись чьи-то пальцы, тело вытянулось, голова откинулась на вельветовую подушку пахнущую табаком и мылом (позже я сообразила, что это была мужская грудь под рабочей курткой). Я услышала покряхтыванья и покашливанья. «Ну, двинулись!» — сказал мужчина. И в следующий миг все пришло в движение. Я повернула голову и увидела, как подо мной проплывают сперва половицы, покрытые засохшей грязью, потом утоптанная земля, потом изрытая колеями тропа. Мне чудилось, будто меня схватила какая-то самодвижная машина и тащит невесть куда. Я не знала, какие у нее намерения, но у меня сложилось впечатление, что машина старая, поскольку довольно скоро она начала сипеть и пыхтеть, как древняя кляча, которой пора на живодерню, часто сплевывать в траву и изредка разговаривать сама с собой, а в какой-то момент, к великому моему удивлению, одна часть машины засмеялась над каким-то замечанием, отпущенным другой ее частью.
Потом я снова погрузилась в забытье, убаюканная равномерным покачиванием, и очнулась от легкого толчка, когда меня куда-то положили. Я лежала в кровати и слышала перешептывания, приглушенные голоса, шаркающие шаги уходящих людей — такой шум стоит в церкви после мессы. Закрылась дверь. Наступила тишина. Какая-то женщина поправила на мне одеяло и дала попить молока. Потом она задернула занавески, и комната погрузилась во мрак. Мои веки сомкнулись, и мне показалось будто я на веки вечные замурована в гробнице, откуда нет выхода.
Поверите ли, я пролежала там пластом четыре дня и четыре ночи. Господи Исусе у меня не хватало силы даже пальцем пошевелить, руки и ноги казались налитыми свинцом. Выплывая из забытья, я порой слышала движение и приглушенные голоса в комнате за занавеской, а порой детский плач. Иногда в мою гробницу просачивались запахи стряпни. Женщина, напоившая меня молоком, время от времени приносила еду — главным образом овсяную кашу и бульон — и скармливала мне пару-другую ложек, больше в меня не лезло. Скоро я поняла, что она жена углекопа — похожего на взъерошенную сову мужика, которого я видела в бараке. Каждый вечер по возвращении с шахты он заглядывал ко мне, с мокрыми после умывания бакенбардами и бородой. Супругов звали Чик и Хелен, так они обращались друг к другу, переговариваясь в соседней комнате. (До меня не сразу дошло, что у них в доме только две комнаты и что они отдали мне свою кровать, а сами спят на подстилке.)
Хелен и Чик были не самыми разговорчивыми людьми на свете, но иногда (по моим ощущениям в вечерние часы) я слышала, как они шепчутся обо мне. Однажды Чик спросил: «Она так и не заговорила?» Ответа не последовало, наверно Хелен молча покачала головой, ведь со дня своего появления там я еще не издала ни единого звука. В другой раз Хелен сказала: «А может, она дурочка?» — и Чик буркнул: «Может статься».
Да что же со мной такое, что все постоянно принимают меня за полоумную?
В комнате почти все время стояла темнота, поэтому я плохо соображала, день или ночь на дворе. Но однажды по пробуждении я увидела, как занавески в дверном проеме раздвинулись и между ними просунулась сперва одна взлохмаченная белобрысая головка, потом другая. Две крохотные девчушки — лет трех и шести на вид — заглядывали в комнату. Я предположила в них хозяйских детей. С минуту они молча таращились на меня круглыми блестящими глазенками, потом Хелен заметила их и шуганула прочь.
На четвертый день, когда Хелен принесла мне овсянку, у меня хватило сил прошептать «спасибо», и она чуть не выронила миску от неожиданности.
— Ой, девонька! Ты же сколько дней слова не молвила! Мы уж думали, ты на голову нездоровая!
Девчушки вбежали в комнату на голос матери, бросились к ней за спину, а потом осторожно высунулись из-за юбки и подозрительно уставились на меня, насупив бровки. Хелен взяла мою руку.
— Бедное дитя! Уж такая ты была ослабелая, такая изнеможенная. Но теперича ты выглядишь получше. Хочешь передать весточку кому-нибудь?
В первый момент я решила рассказать ей все, но почти сразу осознала, что у меня недостанет силы, и просто помотала головой.
Она сжала мою руку.
— Ну ладно. Просто поешь кашки и спи дальше. — Она оставила мне миску и вывела дочерей из комнаты.
Назавтра я уже сумела сесть, а на следующее утро встала с кровати, хотя ноги у меня дрожали как у оглоушенной.
То был первый погожий день в году. Хелен поставила для меня стул у передней двери и я села там на теплом солнышке, закутанная в одеяло. Она как могла заштопала мои чулки, отчистила от грязи мою одежду и плащ Мюриэл и даже отдала мне свои башмаки — лучшие свои башмаки из полированной кожи, почти не ношенные. Теперь я знала, что улица с большими домами, где я пробегала, находится в Стоундайке, шахтерской деревне милях в десяти к востоку от Соплинга. Ни Хелен ни Чик не приставали ко мне с расспросами, а я хоть и собиралась рассказать, каким ветром меня туда занесло, да все откладывала. «Расскажу попозже днем, — говорила я себе. — Сегодня вечером. Завтра. Когда мне станет получше». Но в конце концов я так и не нашла в себе силы рассказать о случившемся, а потому сказала просто, что я заплутала по дороге в Эдинбург и укрылась на ночь в домике на руднике. Похоже такое объяснение моих хозяев вполне устроило. Хотелось бы конечно, чтоб они были малость поразговорчивее, а то я не слышала ни единой новости про Соплинг за время своего пребывания у них.
Около одиннадцати утра Хелен села рядом со мной подле двери и я стала помогать ей чистить картошку на ужин. Я решила воспользоваться случаем и выяснить, что ей известно.
— Я давеча проходила мимо какой-то деревни, — издалека начала я. — Там у фонтана собралась большая толпа и какой-то мужчина выступал с речью.
— А, да… — обронила Хелен, не поднимая глаз от картофелины.
Я попыталась еще раз.
— А как называется та деревня? Она стоит на Большой дороге. Там есть гостиница — «Лебедь» что ли. И еще одна, под названием «Гашет».
— Соплинг.
— Точно. Когда я проходила, там какой-то мужчина говорил речь, священник.
Хелен опустила углы рта.
— Ага, на него потом напали.
Я сделала удивленное лицо.
— Напали?
Она кивнула, но к великой моей досаде больше ничего не сказала, занятая чисткой картошки.
— Ну… а что случилось-то? — спросила я.
Хелен пожала плечами.
— Какая-то женщина накинулась на него. А потом убежала. Англичанка, кажись. Совсем сумасшедшая. Избила его лопатой.
— О… о боже. А ее… ее потом нашли?
— Не знаю. Вряд ли. Хотя кой-кого все-таки нашли. В тот самый день одна бедняжка упала с моста прям под поезд. Ирландка. Вот страсть-то какая. Они собираются сделать ограду на мосту повыше. — Хелен вдруг обеспокоенно вгляделась в меня. — Что с тобой, миленькая? Ты что-то опять с лица сбледнула. Может тебе прилечь?
— Да нет, со мной все хорошо, спасибо.
Немного погодя я спросила:
— Значит, это был несчастный случай… с женщиной, попавшей под поезд?
— О да. Все говорят, она просидела цельный день в «Лебеде» и в станционной таверне. А под вечер шатаясь вышла на воздух, может по зову природы. Стоял туман, она оступилась. — Хелен немного помолчала, потом спросила: — Ну что, совсем невмоготу?
