Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Но уже было – кинуто, поймано, не вернуть. И в запретной чинной столовой, где Ксенье позволялось отнюдь не всё, – а стол-то как раз стоял в стороне, удобно, широкая полоса вдоль окон свободна, быстро отодвинула кресла под чехлами к окнам, а стулья задвинув под скатерть поглубже, открыла прямой пропляс по начищенному паркету,- и убежала в свою комнату. Молниеносно сменила платье, туфельки, надела красное плоское ожерелье – и в узком чёрном выскользнула к нему.
И как раз проступили в окна, через тюлевые гардины – предзакатные жёлтые лучи.
Сама себе напевая музыку – проходила, пролетала туда и назад, с поворотами, выступкой, с перебежкой, прокрутами, то руки косо вперёд, как будто летя, – и правда чувствуя себя летящей, способной к полёту! Давно так счастливо не танцевала – но и всё время чувствуя, и почему-то тревожно, присутствие своего зрителя.
А он сидел, утонувши в диване, перебегающе следил – но ни слова, и не хвалил, так поражён.
А ведь – лучший способ разговора! Как можно много выразить в танце – гораздо больше слов. Какая в танце есть несвязанность! (Хотя ещё и не полная откровенность.)
Он – не похвалил, и она убежала молча, ощущая так, что произошло в этом танце нечто.
И опять, очень торопясь, и волнуясь, переодевалась – теперь в украинское вышитое, с широкими рукавами, с монистами.
И – выскочила, проплясала ему яростного гопака!
Вскрикивала громко! – тут и он стал вскрикивать, и даже кричал от восторга, подхлопывал ей ритм – встал – пошёл к ней, поймал за руки – и так доплясались до хохота. И он её обнял. Крепко-крепко.
Крепче, чем.
Полмига казалось – сейчас будет её целовать и совсем по-новому.
Испугалась, оторвалась. И опять убежала.
И хотелось ей ещё чардаш сплясать – но долго шнуроваться. Да благоразумие требовало лучше убрать все следы. Так и правильно. Едва переоделась, уже шум от дверей, – быстренько подвигали мебель на места. Вернулись хозяйки.
И хорошо, что вернулись: после объятия создался между ними ожог – не прикоснуться, и говорить наедине невозможно. А за общим столом потёк разговор о революции – и Ярик малоодобрительно о ней говорил, и так угодил хозяйкам.
Да, что же в Ростове?! (Ксенья и о Ростове не успела его расспросить, уж самое главное.)
После ужина пошли с Яриком погулять.
На их глазах молодой зеркальный месяц зашёл за Храмом Христа. Вечер был крупнозвёздный, но почти как будто без заморозка, тёплый, – или так казалось?
Бродили по набережным – сперва по Софийской, потом перешли к Водоотводному и по Кадашевской. Может и нигде в городе, но здесь-то особенно в эти тёмные часы никак не выдвигалась в глаза революция, не сказывалась ничем, и красный цвет если ещё где был, то уже не заметен. Такой же вечный тёмный Кремль, устойчивые чугунные решётки – и белеющая ледяная москворецкая цельность, впрочем уже с подмоинами, подбухшая, вот-вот готовая пойти.
И Ксенья вот так же была вся готова – пойти.
Он вёл её крепко под руку, подпустя пальцы ей на кисть под перчатку – и иногда водил ими там, гладя.
Нежно.
В полутьме не так было видно его детское лицо, едва угадываемое, легко придумываемое. Чётко – шинель, ремни, шашка, фуражка, сапоги,- она шла с боевым фронтовым офицером и иногда совсем забывала, что это – сводный брат её.
С фронтовым офицером – гордей всего и было гулять.
Вообразить бы его совсем незнакомым, как будто вот только что познакомились, – и, странно, тогда легче, открытей.
О Ростове – вдруг не захотелось говорить. И он догадался, почти не рассказывал. Да ведь у них был один общий и московский год – она курсисткой, он юнкером, – но и его не вспоминали.
И перестал называть «сестрёнкой» и не говорил «печенежка». Просто, часто, – «ты».
А рассказывал фронтовое разное, и всё такое важное, свежее, – даже старая лесопилка на обратном склоне, не растащенная на блиндажи, но приспособленная под штаб полка.
И как Рождество встречают на фронте.
Лишь бы звучали голоса.
Да какой он брат? Лишь товарищ отроческих лет, – чему это мешает? Брат – это скучный лысоватый Роман, считающий деньги, не пошедший на войну. А этот – воин, мужчина!
И всё время – крепко под руку, всем локтем до конца и плечами тесно.
Нежно.
Совсем новое установилось между ними. После сегодняшнего танца.
Хорошо танцевала. Как легко в танце! – а так путанно в жизни.
Зачарованно так пробродили – ничего больше не было, но уже много. Уже – достаточно пока.
Так в темноте и привыкла видеть – лицо совсем новое, мужественное, незнакомое.
Расставались, уговорились: и завтра встретиться днём, гулять, и послезавтра.
Какие это особенные вечера! – уже неотвратимо подступающей весны.
Возвратилась домой возбуждённая, счастливая, наполненная, долго не могла заснуть.
Как это так вдруг переменилось?
Всё хорошо: и что он такой изученный, близкий – и что такой вдруг незнакомый.
ОДИННАДЦАТОЕ МАРТА, СУББОТА
546'' (Февральская мифология)
НИКОЛАЙ БЫВШИЙ. Да будет проклята лже-романовская династия ныне и присно, и во веки веков! Первое преступление «немкиного мужа» – это измена и предательство. Коварный лицемер, предатель в душе, вероломный, неискренний и лживый… Если дело Мясоедова расследовать в глубину, то нити потянутся к дворцам.
(«Русская воля», 8 марта)
… В начале войны надеялись, что царь не захочет бесчестья себе и своему войску. Но, видно, у царя было нерусское сердце. А министры ни о чём, кроме своей выгоды, не думали…
… Великая страна оказалась во власти врагов русского народа…
… Реакционная Россия противопоставляла реакционной Германии лишь ленивое и неискренное сопротивление…
… Мы все знаем, что между русской и германской реакцией всегда существовал теснейший договор взаимного страхования от революции, и этот договор не был разорван и после возникновения войны.
… Сношения августейших пораженцев с Германией не вызывают никаких сомнений. Арестом их – нанесён смертельный удар по шпионажу.
… Несомненное соучастие в шпионаже старой правительственной власти.
… Всё, что кровью завоевала русская армия, – пришлось отдать из-за измены Сухомлинова…
… Теперь мы узнали, что в России была крупная немецкая партия. Она опиралась на государыню, которая не могла забыть, что в Германии её братья и родственники. Немецкая партия хотела поражения России. Она находилась в сношении с германским штабом и выдавала военные тайны. Предателей будут судить, и на суде выяснятся все подробности.
… Мы узнали кошмарную правду о том, какой удар готовили высокопоставленные иуды стране и героической армии, измышляли вернейшие способы предательства… Мы начинаем это узнавать из английской печати…
… Гнусная дворцовая камарилья последние упования свои возлагала на императора Вильгельма. В интимном кружке клевретов замышлялась измена против России и армии.
… Все мы знаем, что царь и его приспешники были и остались друзьями Германии.
ген. Маниковский
… Царь за пышным обедом подписывал предательские договоры с Вильгельмом.
… Россией фактически управлял не Николай II, а Вильгельм…
В КОЛЬЦЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВА. Как мы могли воевать? Неужели мы до сих пор ещё не разбиты? Наши поражения были естественны и логичны, наши победы – вопреки здравому смыслу. Сегодня открытие за открытием: измены не только были, но они превосходили всякое воображение. На измену возникла мода: кто чище предаст свою родину? Николай давал тон. Шли беспроволочные телеграммы Вильгельму.
… Россия, распинаемая безмерным предательством, уже казалась умирающей… Никогда со времён Иуды Искариота над народом не совершалось такого предательства.
Ф. Сологуб
… Русский народ защищал Россию вопреки своему недостойному правительству. Но в народе всё больше вкоренялось убеждение, что правительство боится победы.
Д. В. Философов
… Шайка царских бандитов, самая бессовестная, лживая и хищническая в мире… От городового до министров и царя была одна шайка, которая высасывала соки из народа.
… Преступная шайка чиновников расхитила всё до того, что мы еле остаёмся живы…
… Бестолковая несуразная русская жизнь, в которой всего было в изобилии, кроме счастья…
… С платком во рту, со слезами на глазах мы всё видели, всё понимали и… молчали.
… Жалеть ли прошлого? – расслабленного, психически-гнилого, заражавшего свежую народную жизнь только смрадом и ядом…
