Зиновий Фазин - Последний рубеж
5
Перед штурмом. — Замысел командюжа. — На старом Турецком валу. — Разговор на берегу Сиваша. — Следы великих битв. — Догадка о женщине, встреченной в Каховке.
Здесь, у вала, разыгралось одно из последних и самых ожесточенных сражений гражданской войны.
Написано об этом немало, и нет смысла повторять уже известное. Наше дело передать лишь то, что видели и пережили героини повести Саша и Катя. К великому счастью, в наши руки попал их дневник, и мы смогли благодаря этому проследить судьбы двух девушек двадцатого года. Необычны, согласимся, эти судьбы, и необычен был весь тот год. Но что делать, если в самый разгар решающих боев за Крым одна героиня наша очутилась где-то в белогвардейском тылу, а другая, сражаясь в рядах блюхеровской дивизии, ничего об этом не написала, поскольку вместе с дивизией устремилась к Перекопу, а дневник, естественно, остался лежать в мамином сундуке в Каховке.
Ошеломляющий удар по войскам Врангеля в Таврии нанесли сразу все пять армий Фрунзе, и под неудержимым натиском красной пехоты, конницы Буденного и Миронова, артиллерии всех родов и пулеметных тачанок, отчаянно грохочущих броневиков и огнеметов враг не устоял. Уже к исходу 30 октября врангелевцы густой беспорядочной массой уходили из Таврии. И так как, утверждают историки, путь к Перекопу оказался закрыт для белых войск, то они устремились к Чонгарскому проходу в Крым, и, как утверждают те же историки, немалая часть этих войск сумела, хотя и с громадными потерями, проскочить в Крым и укрепиться за Чонгарским перешейком.
Ворваться сразу на плечах противника в Крым не удалось ни здесь, ни на Перекопе.
Ушел из набега хан, но, зализывая раны, еще оставался силен и грозен.
Начался ноябрь. Холода усиливались.
…Вы заметили — несколько раз на протяжении повести мы вступали в беседу со старым ветераном Ушатским, донесшим до наших дней ясную память. Славный воин, он прекрасно знает все перипетии хода разгрома Врангеля в Таврии и происшедшего затем штурма перешейков — Чонгара и Перекопа. Он все знает, Ушатский, и мы видели, как здраво и толково он судит о событиях того времени. Но, кажется нам, если уж судить об этих событиях, как бы с высоты журавлиного полета, то и Ушатский нам тут не помог бы, потому что и он, воюя в своей Латышской дивизии рядом с блюхеровской дивизией, всего видеть тоже не мог.
Кто же мог все видеть? Конечно, видеть все мог лишь тот, кто держал в своих руках нити сражения за Крым.
Это — Фрунзе, командюж.
— Ну что ж, вы правы, — сказал Ушатский, когда я поделился с ним этой мыслью во время одной из наших бесед. — У Фрунзе, к вашему сведению, есть интересные воспоминания о последних днях разгрома барона. Но, — поднял палец мой собеседник, — вы должны будете при этом кое-что учесть.
— А именно?
— Видите ли, дорогой мой, ведь Фрунзе был одним из скромнейших людей на свете, и воспоминания у него особые, он в них не о себе рассказывает, а вам ведь надо отметить и его роль.
— Я и отмечаю.
— Погодите минутку. Вот мы с вами в прошлый раз говорили о том, как рождался план разгрома Врангеля, и, помнится, оба мы пришли к выводу, что такой план уже был у главного командования нашей армии еще летом, до прихода Фрунзе к нам на Южный фронт.
— Да, был. Это известно.
— Но вместе с тем, — продолжал Ушатский, — мы отметили с вами, что к осени, то есть к моменту прихода Фрунзе на свой новый пост, обстановка на нашем фронте уже была другой. И прежний план в основных чертах хоть и годился, но в то же время и не годился. Вы поняли меня? Не годился, сказал я, в том смысле, что этот план уже требовал каких-то изменений, хотя главная его идея — удар с Каховского направления — была принята Фрунзе как правильная и единственно дающая верный успех.
— Ну, и что же?
— Сейчас поймете. Все, что делалось по старому плану до Фрунзе, то есть все прежние удары наших войск по Врангелю в Таврии предпринимались без достаточного перевеса сил. Энтузиазма одного мало. Одним «ура» и «даешь Крым» такого сильного противника, как Врангель, нельзя было разбить. Но дело не только в перевесе сил. Фрунзе присоединил к нашему энтузиазму искусство штурма таких опорных твердынь противника, которые, казалось, невозможно одолеть. Вернее сказать, впрочем, так: искусство глубокого рейда, то есть прорыва большой массы войск в тыл противника, — это раз, а затем, разбив его у твердынь, не медля долго, атаковать и сами твердыни. Что, собственно, и произошло. Поэтому вполне можно считать, сказал бы я, что Фрунзе и наше главное командование уже тогда этими двумя последовательными операциями на Крымском фронте как бы прозревали в будущее. Освобождение Крыма было своего рода прототипом многих будущих операций нашей армии.
Мысль показалась мне верной, и я представил себе: вот сидит Фрунзе над картой театра военных действий, видит свои раскиданные по степным просторам и берегам рек войска, и ведь не кто иной, как Ленин, не раз наказывал ему — до зимы все покончить, обязательно до зимы. А уже кончалась осень, и, как назло, рано завыли злые холодные ветры, а в конце октября залютовали и морозы, хотя и почти без снега. Все, не только страшная нехватка одежды и сапог, заставляло спешить, спешить, спешить. Надо было поскорее кончить с Врангелем, чтобы никто другой не затеял нового похода на Москву. Он, Фрунзе, будто присутствовал при разговоре де Робека с бароном на «Аяксе» и все слышал.
— Итак, — говорил Ушатский, — учитывая все, вместе взятое, мы можем прийти к выводу, что Фрунзе показал тут — и уже не впервые — образец самостоятельного оперативно-стратегического творчества. Да, творчества, именно творчества, — подчеркнул мой собеседник. — И заметьте, как уверенно он действовал. За несколько дней до выхода Буденного в тыл белых войск он телеграфирует Ленину: «В разгроме главных сил противника не сомневаюсь».
Я долго молчал. Серьезные мысли высказывал Ушатский, и требовалось как следует обдумать их и попять.
Один вопрос меня мучил, и я решился на откровенность:
— Скажите, пожалуйста, Вольдемар Янович, а как вы расцениваете тот факт, что значительная часть врангелевских сил все же смогла прорваться в Крым?
— Да, — не стал спорить Ушатский. — Они ушли за перешейки, и нашим армиям пришлось потом брать эти перешейки лобовым штурмом и дорого за это заплатить. Да, надо признать, белые тут проявили умение и силу, но это было умение обреченных, это была сила отчаявшихся, спасающих лишь свою шкуру.
— Понятно, — отозвался я со вздохом и не стал больше тревожить старого ветерана вопросами.
У истории не спросишь, она безмолвна, а люди привыкли все толковать по-своему. И в разное время одному и тому же дается разное толкование. Надо почитать Фрунзе, решил я, и посмотреть своими глазами на Перекопский вал, Чонгарский перешеек и особенно приглядеться к сивашским топям.
Из Каховки к Перекопу идут рейсовые автобусы. Один из них скоро увозил меня на юг, к тем местам, где в ноябре двадцатого года разыгралось последнее крупнейшее сражение, уже очень напоминавшее те, которые произошли два десятилетия спустя… Впрочем, и то, что произошло на Каховском плацдарме, тоже об этом напоминает. Удивительно предугадывалось будущее.
В эти дни генерал Слащев в своих письмах из Ливадии предлагал Врангелю бросить к чертям Чонгарский полуостров и Перекопский перешеек и «заморозить красных в этих местностях».
Я вспоминал бесноватые письма и рапорты Слащева, когда ездил и осматривал «эти местности».
Голая степь, голая и со стороны Таврии, и с той стороны, где начинается Крым. Берега Сиваша и сейчас не очень заселены, а тогда были почти совсем пустынны. Смотришь, где-то вон там село, еще где-то вдали виднеется кучка хаток. Да, тут и жить было нелегко, а воевать еще потруднее. И по ту, и по эту сторону негде было войскам голову укрыть.
Но если Врангель в течение долгого времени заранее укреплял свои позиции по берегу Сиваша и на перешейках, то наши войска ведь подошли сюда, не имея ничего подготовленного. Требовалось в два-три дня разместить (да еще в зимних условиях) целых пять армий на очень небольшой территории, прилегающей к Перекопу, Чонгару и голому сивашскому берегу.
Известно, что в пяти армиях Фрунзе было 133 тысячи штыков и сабель. А ведь это были живые люди, и только по-военному их делили на штыки и сабли. А живых людей, да и лошадей (из пяти армий две были конные) требовалось накормить и напоить, дать этим людям где-нибудь укрыться от зимней непогоды до штурма.
Сиваш я видел летом. У воды был странно сизый цвет. Поражала мертвенность пространства самой воды и всего, что над ней: ни птиц в небе, ни паруса рыбачьего, ни пристаней по берегам. Море не море, озеро не озеро, а действительно топи, пахнущие гнилью. Это все сделали густо растворенные в Сиваше соли — рапа.
