Ступников Юрьевич - Всё к лучшему

За турникетом уже толпятся таксисты и водители моторикш, «тук-туков». Мы – их честный заработок, ожидаемый в засаде с ночи. Жирные гуси, богатые и глупые, в перьях, греющих душу валют. В ней, родимой, наше спокойствие и уверенность. А в чем же еще? Потому каждый цепко держит свой рюкзачок или сумку. От чужих рук. В этом мире все хотят быть спокойными. Потому и придумали транквилизаторы.

Простой и дешевый, раздолбанный, как и его кормчий, автобус везет меня в столицу – Вьентьян. Тянет по сельского вида улочкам, опять вдоль Меконга, и вдруг останавливается – центр. У маленького круга- клумбы с непомерным национальным флагом фасадит колониального стиля, видно, дорогая гостиница, и далее – хостели. Подряд. Одноместных номеров нет – платишь за комнату, а не кровать. Вдвойне приятней. Бросаю рюкзак и, замешкавшись, чтобы оглядеться по сторонам, выхожу к столикам на веранде.

– Вам помочь? – спрашивает мужчина лет сорока, похожий на европейца. Оказалось, что турок. В Лаосе все непохожие на местных – европейцы. Так проще жить.

– Уже не надо. А вы здесь давно?

– Два месяца.

– Садитесь, угощу кофе.

В Лаосе самый вкусный и щедрый кофе в Юго-Восточной Азии. Его дают в кувшине, почти на три чашки. И рядом – сгущенное молоко. Вместо сливок и сахара одновременно. Столики на улицу не ставят, может, один или два: и места нет на узком тротуаре, и дожди сыпят, и машина обрызгать может. Мы сели за свободный. Они почти все свободные. Как буддисты.

Турок оказался из Норвегии. Еще дома, в своих анталиях, он был лабухом, играл в ресторане. Потом всей группой перебрались в Германию и играли уже там. Было весело: наркотики, девочки, этническая музыка и деньги. Достаточные для жизни. Он женился на немке, но через пару лет они расстались.

– Я хотел жить, а она жить не хотела, – загадочно пояснил он, и я не стал расспрашивать.

Женщина, она мутнее Меконга. Зачем совать голову?

Потом турок переехал в Норвегию и снова женился. Чтобы вновь расстаться. Оказывается, по его словам, многие молодые норвежки не хотят выходить замуж. Им только нужен ребенок: и для самоутверждения, и, главным образом, для получения приличного социального пособия вместе с оплачиваемым государством самостоятельным жильем. Подальше от родителей.

– Им и без мужа хорошо, – убеждал он меня, горячась. – Сделал ребенка – и свободен, чтоб не маячил перед глазами по утрам. Скажи спасибо за норвежское гражданство.

«Надо рассказать дома, – подумал я. – А то девки за иностранцами гоняются, а здесь, если правда, парням раздолье. Идеальный вариант поисковиков лучшей жизни. Для оставленных дома завистливых соседей. Турок получает пособие, но на одного. Как музыкант, постарев, работу у скандинавов найти не может и потому подолгу живет в Таиланде. Вполне прилично. Лучше, чем в Норвегии. Но когда каждые полгода истекает туристическая виза, он должен выехать и въехать снова. Лаос – рядом. Однако сразу в Таиланд почему-то уже не пускают. Но никуда не денутся. У него там новая жена и даже ребенок, хотя в Норвегию он их перевозить не хочет. Самому некуда. А приехав все вместе, если устроятся и получат оплачиваемое жилье, то оглядевшись, она его выгонит».

– Мы им всем нужны, пока даем…

– И хорошо,- ляпнул я, не подумав, расслабленный. – Было бы что.

Наверное, в молодости он был симпатичным и веселым парнем. Пока не женился со скуки.

Я поддерживаю его, сочувствуя, заказываю кофе по-новой и предлагаю чего-нибудь поесть. О Лаосе он почти ничего не знает. Оно ему и не надо – голову забивать. Через дорогу в своей лавочке сидят пожилые торговцы, машут рукой.

– Давай к нам.

Скорее всего, что-то будут всучивать, но радостно, ненавязчиво, для развлечения.

Машин мало, в основном мопеды – народный транспорт. По улице, как и по другую сторону реки, в Таиланде, идут такие же оранжевые монахи. С зонтиками. Опять молодые, стройные и просветленные. Они здороваются, наклонив голову, и улыбаются. Они ничего не хотят от жизни и от меня, падающего вверх мимо. Как капли тяжелого, но теплого ливня. Густого и затихающего. Летящего в небо, о землю. Я хочу к ним, белозубым. Нам, похоже, есть о чем переброситься друг с другом.

Ни о чем. И этого достаточно…

СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК

Высокопоставленный чиновник от идеологии посоветовал по-дружески:

– Если хоть одна статья здесь с твоим именем появится, то тебя сразу же вышлют из страны.

– Как это?

– А тебе просто повезло, что интервью годичной давности наверху не заметили. Как узнают, сразу вышлют.

– За что? За то, что много лет назад я здесь хорошо делал свою работу? Может, еще с 1913 годом сравнишь?

– Странный ты человек. Мы живем в реальном мире. А ты все еще в своем серебряном веке. И никак не меняешься…

В соседних кабинетах сидели дубы, которые делали липу. Мимикрировали под работу.

Я вышел на улицу и поймал себя на том, что внимательно присматриваюсь к лицам прохожих. Они, в ответ, тормозя, так же внимательно почему-то смотрели на меня. Мужчины проверяли ширинки, а женщины одергивали платья или прижимали сумочки.

«Что за мудаки», – подумал я.

«Ну и мудак», – подумали они.

Мне стало смешно. И им тоже. Мужчины закивали головой, здороваясь, а женщины стали заглядывать в глаза. И вокруг появилось много симпатичных лиц. Каждый живет в своем веке, только одни в кабинетном каменном, а другие, выходит, в серебряном. И я пошел домой читать Арсения Тарковского и собрата своего по крови Аль Маари.

– Какие у вас удивительно тонкие пальцы! – восхитился палач. – Так и хочется сломать…

СВОЕ ЛИЦО

– Закуришь? – предложила бабушка, вытягивая новую цигарку.

– У меня свои.

– Молодец, – улыбнулась она.

– Сколько вам лет?

– 82, – и вдруг показала на бородку. – Что это?

– Да так… – смутился я.

– Мне нравится, – похвалила бабушка и смачно сплюнула.

В Китае часто громко плюют. Я было пару раз шарахнулся, но потом привык. Понял, что это беззлобно. Но так и не понял, слыша за спиной характерный звук «втягивания» в гланды, почему.

– Пора, – показала бабушка и взяла подругу за руку.

Так они и пошли.

Красивые, как их поколение, которому досталось от века и которое уважают. Поэтому в Китае умеют уважать себя. И боятся потерять лицо.

Без своего лица ты – чужое зеркало в рамке.

Один человек мне сказал, что ему наплевать на все.

– И мне наплевать, – ответил я и подумал: «Сплюнь три раза».

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

Золотые рыбки были медлительны и красивы. Да и не рыбки они были, а рыбины. Откормленные, ленивые и нервные на каждое движение извне. Прямо как челядь. Косяком, сбившись в стаю, они дергались под зеленой водой замкнутого дзенского пруда в пекинском парке, реагируя на каждую тень.

Им было сытно и хорошо.

И старик напротив, перебирая два шарика, похожих на грецкие орехи, смотрел мимо меня на них и в никуда. Он смотрел в себя.

С одной стороны парил над водой деревянными настилами летний домик императора. Тесный и совсем не помпезный. А с другой, чуть выше, вытянула спину каменная резная беседка, отставив в небо горбатый мостик у поющего о своем и всеобщем рукотворного водопада.

И здесь, далеко от всего наносного, присев к старику, отстраненно и близко, я вдруг понял то, что не мог объяснить себе много лет. И просматривал снова, и переговаривал. И шел дальше, чтобы вдруг возвращаться. И опять не находил выхода. Его нет из прошлого. А просто не надо было спрашивать. И потом пытаться объяснить.

Ничего не произошло тогда, случившись. Кроме одного: если ты счастлив, нельзя хотеть большего, чем то, что уже есть.

– Ты меня ждала?

И молчание было мне ответом…

КИТАЙСКИЙ ПОЗИТИВ

– Такая х…ня, – четко сказал маленький мальчик рядом, глядя в окно.

Его мама одобрительно кивнула головой.

Пассажирский автобус шел по трехрядному проспекту провинциального китайского города Чанджа, провинция Юнань.

Просторные улицы, велосипедные дорожки, вечно праздничная толпа. В салоне висели плоские экраны с трансляцией цветных телепередач. Но без звука.

Китаянка обняла малыша и показала пальцем на меня.

– Такая х…ня, – повторил мальчик.

Им было радостно. Мне – тоже.

ЗАПРЕТНЫЙ ГОРОД

Наконец я увидел этот Запретный город…

Краснеющий от потуг величия в самом центре Пекина, за высокой стеной и каналами императорских парков. И узкоглазые его улочки, и холодные храмы, и горбатые мостики. Миниатюрно-изящные, как ступни китайских невест, с детства привыкших к намертво перетянутым, для красоты, ножкам.

500 лет здесь нередко почти безвылазно сидели, как в тюрьме, великие богдыханы. Но правили Поднебесной. И каждый их шаг – во имя. И все происходившее – только в окружении жен и наложниц, срывающих свое либидо друг на друге. Длинными ногтями в их крохотных комнатках. И евнухов, срывающих свое либидо на воинах. И воинов, срывающих свое либидо на крестьянах. И крестьян, срывающих свое либидо на женах.