Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1
Да, когда земля размельчится, сделавшись кусками, кусками, когда Господь твой придёт и с ним ангелы, стоя рядами, рядами, — в тот день, когда приведётся геена, в тот день человек размыслит... но что принесёт ему это размышление? Он скажет: о, если бы в моей жизни я запасся добрым! В тот день никто так не накажет, как наказывает Он, никто не наложит таких оков, какие оковы налагает Он. А ты, упованием покоившаяся душа, возвратись ко Господу своему, будучи удовлетворённою, удовлетворившею! Войди в среду слуг Моих, войди в рай Мой! — так гласит сура Утренняя заря.
5
Как только начались приготовления к отъезду в Орду, привычный жизненный уклад в Кремле нарушился — разговоры, тревожные ожидания; неопределённость и шаткость существования ощущались остро каждым, от великого князя до челядинина, порождали каждодневно возбуждавшие всю Москву происшествия: то пожар невемо отчего возгорелся, то зверское убийство прямо на церковной паперети, то дерзкая татьба.
— Власти в городе нет, вот головники и бесчинствуют, — говорил Василий Протасьевич Вельяминов, все слышавшие его бояре понимали и то, что недоговаривал он: де, будь тысяцким он или его сын Василий, то не враскид бы жизнь шла, а по обдуманному ходу, как при отце его Протасии Фёдоровиче...
Алексей Хвост при словах Вельяминова понимающе и значительно хмыкнул, но в прю не вступал: он являлся на деле тысяцким — по слову великого князя, хотя и не давал присяги. Но покуда не был Алексей принародно и торжественно удостоен этой чести, Василий Протасьевич и сын его на Хвоста тайно злобились, а от Семёна Ивановича терпеливо ждали пожалования высокой должности, полагая её своей наследственной.
Сейчас и могло всё проясниться: кого оставит великий князь в Москве, на кого возложит заботу о княжестве в его и его братьев отсутствие, тот и есть глава всех горожан и московской дружины, тот и становится тысяцким. Но Семён Иванович молчал, может быть, умысел какой на уме тая, а может, просто слишком развлечён был иными, более сложными хлопотами.
Предметом особых забот были лошади. Их много требовалось — и верховых, и упряжных, всех следовало осбруить и подковать. Неясно было, на чём ехать — на колёсах или на санном полозе, сколько корму для лошадей брать с собой.
Всем этим заведовал конюший — тоже большая честь, под началом его не только конюшни, но и угодья с посевами зерна для лошадей, и сенокосные луга, и все конюхи, вершники, ухабничьи под его рукой. Семён Иванович определил на эту должность Чёта-Захария, и никто из бояр не взревновал, никто не мог того оспорить, что бывший татарский мурза — истинный знаток и ценитель лошадей, больше всех знающий толк в конском деле.
Чет осматривал и усчитывал сёдла и арчаки, оголовья и наузы, узенцы и поводные цепи для великокняжеских верховых скакунов, когда пришёл к нему Алексей Петрович Хвост.
— Вот что, конюший... Великий князь велел подготовить двух верховых лошадей для баскака, он тоже в Сарай поедет.
— Вот биляд такой! — с сердцем отозвался Чет.
— Пошто так ругаешься?
— Где же я кобыл ему возьму, вить он толост, как сенной копна!
— Да ну, ты скажешь тоже!
— Верна гаварю, двох обхват, нету такой кобыл.
— Ищи и найдёшь.
— Один кобыл есть, да храмой.
— Значит, лечи! — беззаботно посоветовал Хвост и ушёл.
Чет вывел из дальнего тёмного денника крупную тяжёлую лошадь, которая припадала на левую заднюю ногу и которую давно уж определили отдать татарам на мясо. Оказалось, она одна такая большая и сильная во всём огромном табуне, только её одну можно было бы предложить под седло баскаку Бурлюку, и Чет стал каждый день натирать ей голень разными мазями, делать тёплые припарки. Но лошадь оказалась испорченной окончательно, лечению не поддалась.
Никто за это не мог упрекнуть Чета, но Василий Протасьевич Вельяминов в присутствии великого князя и баскака обронил будто бы ненароком, обращаясь к Хвосту:
— Что же ты, Алёшка, тебе же велено было лошадь приготовить, не в арбе же поедет наш дорогой гость!
В раздражении и досаде Вельяминов, кажется, перегнул палку. Семён Иванович посмотрел на него раздумчиво, ничего не сказал, но что-то неодобрительное, видно, подумал... Да, перегнул, перегнул палку Василий Протасьевич, он и сам это понял, да поздно.
Чем ближе день отъезда, тем больше в Кремле шума, толчеи. То и дело приезжают князья и бояре из соседних княжеств — сговориться: вместе пробираться ли через леса и степь или порознь, к какому дню в Сарай подгадать. Само собой сталось, что верховным был голос Семёна Ивановича, а он с определением сроков всё медлил — ждал ответа из Новгорода, с которого затребовал немедленно обещанный чёрный бор.
Но оттуда гонцы несли вести самые противоречивые. То известно стало о неких волнениях чёрных людей, которые пограбили боярские сёла, даже и владения посадника взяли на щит. Сообщали также, что по всей Новгородчине прошёл губительный падеж скота, но одновременно была почему-то большая дешевизна хлеба. Томясь ожиданием и неизвестностью, Семён Иванович отправил в Новгород от себя и от митрополита Феогноста почтенного архимандрита Фёдора с клиром и великокняжескими боярами, дабы они усовестили владыку Василия и тысяцкого с посадником. Вскоре Фёдор прислал гонца с утешительной вестью: новгородцы готовят чёрный бор, который и передадут с московским посольством. Однако через несколько дней вся посольская группа примчалась налегке с ошеломляющей новостью: по словам архимандрита Фёдора, пал на Новгород Божий гнев, «погоре Новгород Великий и толико ярость огненная была, яко и по воде огнь хожаше, с бурею и с вихром, и много людей потопи на Волхове, и преиде огнь на ону сторону через Волхов и вся та сторона погоре, и все церкви древяные и каменные».
— А что владыка Василий? — со слабой надеждой спросил Семён Иванович.
— Владыка провёл крестный ход по монастырям и церквам, дабы отвратил Господь от них праведный гнев свой.
— Так... А серебро?
— Владыка сказал, что сам привезёт.
— Да-а?.. А когда?
— Как только изделают вместо погоревшего новый Великий мост через Волхов.
Семён Иванович отложил поездку до получения серебра.
На удивление, ждать пришлось недолго.
Новгородцы явились в предпоследнюю седмицу Великого поста. И не абы кто — сам архиепископ Василий, тысяцкий Авраам и с ними бояре наизнатнейшие, степенные.
В Успенском соборе митрополит Феогност скрепил крестоцелованием мирное докончание «по старинным грамотам, на всей воле новгородской». А овеществлением договора стал привезённый великому князю чёрный бор по всем волостям новгородским да ещё тысяча гривен серебра, собранная с черни Торжка.
Семён Иванович радовался:
— Теперь есть чем Джанибеку поклониться!
— Да-а, тоже, — согласился Алексей Хвост и добавил как бы для себя лишь: — Куда как гоже... У своих отняли, чужим отдаём. — Произнеся это, он с опаской покосился на стоявшего поблизости князя Ивана: слышал ли тот его неосторожно оброненные слова? Иван смотрел на Хвоста остановившимся взглядом холодных и твёрдых, словно льдинки, глаз — что в них, осуждение ли, злость ли, не угадать, но главное: брат великого князя слышал! Иван подтвердил это тем, что сначала потупил взор, затем снова осторожно поднял его на Хвоста, словно спрашивая: «Я не ослышался?» И подтверждение получил в немигающих жёлто-зелёных глазах боярина. Так получилось, что они словно бы поговорили без слов, единомысленно и заговорщицки, и словно бы так же молча обязались тайну этого разговора хранить. В мгновение ока это произошло, но значило для обоих очень многое.
Семён Иванович конечно же речения любимого своего боярина не слышал, иначе наверняка сказал бы не те слова, что сейчас:
— Давай, Василий Протасьевич, считай и укладывай гривны. Храни их до самого Сарая, доверяю тебе.
— Слушаю, государь! Не подведу, не впервой, — с нарочитой бодростью в голосе ответил Вельяминов, но кто умел слушать, услышал: всё, крушение надежд, в тысяцких так и будет Алёшка Хвост!
Озабочен был подготовкой поминок, денег и рухляди для нового хана и его приближенных так же, как великий князь, и митрополит всея Руси. Первый раз Феогност отправлялся в Орду ещё с Иваном Даниловичем Калитой. Тогда, видя, сколь большие возы добра накручивает великий князь, упрекнул его:
— Когда византийский император Феофил увидел корабль, нагруженный товарами для его супруги Феодоры, то приказал его сжечь, сказал ей: «Я император, а ты превращаешь меня в купца». Государю невместно заниматься торговлей, у него есть для этого подданные.
