Владимир Нефф - Императорские фиалки
Спустя полчаса, когда проводник, с опасностью для жизни перебиравшийся по ступенькам из одного вагона в другой, вошел в их купе, Недобыл растерянно стоял у окна, а Мария, сжавшись в уголке в комочек, точно выпавший из гнезда воробышек, с горящими щеками, израненными губами и широко открытыми глазами, тихо и жалобно стонала.
— Моей жене стало дурно, — сказал Недобыл.
По совету проводника, они вышли на ближайшей станции, в Ржичанах. У молодой женщины был сильный жар, она бредила; ближайшим поездом супруги вернулись в Прагу.
8Вскоре после возвращения из испорченного свадебного путешествия Мария поняла, что она беременна, а в мае семьдесят шестого года, того же года, когда английская королева Виктория стала королевой индийской, а пражские городские стены были снесены вплоть до Конских ворот, она, несмотря на свою хрупкость, неожиданно легко родила мальчика, по просьбе его крестного, Борна, названного Методеем.
Ребенок был прелестный — розовый, голубоглазый, совершенно не отмеченный печатью «жестокого процесса рождения человека», как записал в своем дневнике Шенфельд после появления на свет Марии, и исковерканная жизнь его молодой матери, безмерно обожавшей беспомощного, прелестного пухлого младенца, обрела новый смысл — она решила воспитать из него личность, диаметрально противоположную его жестокому, скаредному, ограниченному отцу.
Свою жестокость Недобыл убедительно доказал Марии в самом начале их несостоявшегося свадебного путешествия в Вену; свою скаредность он постоянно, непрерывно проявлял тем, что требовал от жены ежедневного отчета во всех ее хозяйственных расходах, тем, что не выносил, когда она, забыв, на что истратила деньги, вставляла в свой отчет статью «разное», и тем, что разрешал ей тратить не больше ста двадцати гульденов, которые точно, с раздражавшей Марию аккуратностью, выдавал ей первого числа каждого месяца.
— Твоему отцу я даю ежемесячно восемьдесят гульденов, — всякий раз повторял он при этом. — Значит, у нас уходит двести гульденов в месяц, а это гораздо больше, чем приносит мое предприятие — дела идут плохо, фургоны разваливаются, лошади стареют и начинают хромать, дом не приносит никаких доходов, цены на земельные участки не поднимаются, никто ничего не строит, никто не переселяется, и вообще все идет на убыль.
Итак, по словам Недобыла, дела шли плохо. Однако он только о своем предприятии и говорил, доказывая этим молодой жене, привыкшей к тонким и глубокомысленным беседам с отцом, свою ограниченность, о которой мы уже упоминали. За год до того, в августе, в Праге была проведена конка, и Недобыл, возвращаясь под вечер домой, без конца ругал господ из ратуши, не желающих согласиться на предложение его подставных лиц продолжить линию конки от Пршикопов через Гибернскую улицу к Жижкову. Представляет ли Мария, какое значение имело бы для его земельных участков, в первую очередь для «Комотовки» и «Опаржилки», если бы рядом с ними проходила конка? Но старые перечницы в ратуше и слышать об этом не хотят. Ссылаются на то, что Ольшанская улица слишком крутая и лошади вагонов не вытянут!
— Мне, мне они будут говорить, что лошади не вытянут! — возмущался Недобыл. — Мало я здесь ездил, мало гонял своих битюгов? Но я-то прекрасно знаю, почему они отдают предпочтение Карлину перед Жижковом. Потому что в Карлине проживает достопочтенный пан Иерузалем, а в Жижкове — всего лишь Недобыл, просто честный сын земли чешской, не имеющий, конечно, такого значения и веса, как еврейский пришелец. Это дело его рук, я это отлично знаю, пусть мне очки не втирают. Он подложил мне свинью, когда я добивался вывоза щебня от городских стен, а сейчас портит дело с конкой. Но вопрос еще не решен, ваша милость, время покажет, на чьей стороне все права, кто хозяин чешской земли!
Так разглагольствовал он без конца; от возвышенных интересов, которые он симулировал до свадьбы, не осталось и следа, по ночам он спал крепким и здоровым сном, не думая ни об ансельмовском онтологическом доказательстве бытия бога, ни о первичном двигателе; прекратились и прогулки в карете, запряженной рысаками в яблоках. По воскресеньям он развлекался тем, что прогуливался по противоположной стороне Ольшанской улицы, покуривая сигару, что разрешал себе только в дни отдыха, и все любовался своим домом. Он очень любил, чтобы во время его прогулок Мария выходила с ребенком на руках на балкон, украшенный пилястрами и инициалами «М. Н.». «Мой дом, — думал он тогда, — моя жена, мой сын и наследник! Я начинал с трех пар лошадей и колымаги и вот чем владею теперь! Не воображайте, пан Иерузалем, что я сложил оружие и вышел из игры!»
Поскольку ей позволял месячный бюджет, Мария приглашала отца на воскресный обед, но то ли философ, угнетенный своей материальной зависимостью от зятя, плохо чувствовал себя в его присутствии, то ли разлука внесла разлад в отношения отца с дочерью, но встречи их проходили невесело. Он рассказывал Марии о своей новой книге, причем вдавался в мельчайшие подробности, а ее семейной жизнью интересовался лишь в самых общих чертах. Он, которому над колыбелью дочерей, особенно Марии, приходило в голову столько поэтичных философских мыслей, он, увенчавший чело дочерей звездами своих чувств, относился к внуку с вежливой почтительностью, плохо маскировавшей какое-то непреодолимое отвращение. Он не мог простить ребенку, что в его жилах течет кровь человека, который силой увел Марию и играючи поднимает карету. «Мучной червь, — думал философ каждый раз, когда Мария в его присутствии пеленала своего толстенького, беленького сына. — Мучной червь, сын солдафона, а не Марии, внук чешского возчика, а не мой, дитя жестокого века, когда за один неосторожный шаг люди расплачиваются имуществом и счастьем всей жизни».
В самом деле, не будь неудачного совета коллеги Римера, не будь черной пятницы на венской бирже, Методей Недобыл не появился бы на свет; следовательно, он — плод несчастья, плод крушения жизненного благополучия Шенфельда, и философ не мог без горечи смотреть, как Мария обнимает и тетешкает свое раскормленное дитя, как целует его пухлые ножки, как болтает с ним и щекочет его под подбородком, чтобы он улыбался своим беззубым ротиком.
— Каждый младенец — воплощенный эгоизм, — сказал Шенфельд как-то. — Не способный отделить свой собственный субъект от объекта, свое «я» от «не я», он заполняет всю вселенную своим безбрежным «я». Нет груди, которую прикладывают к его рту, есть лишь его насыщающееся «я», нет голода в его желудке, есть только его «я», испытывающее боль. Он — все наслаждения и все страдания вселенной, и, кроме него, нет ничего.
— Папенька, вы заметили, какое сладкое пятнышко у него на попочке? — ответила на это Мария. — И как только попочка может быть такой крохотной?
Да, что и говорить, гармония между ними была непоправимо нарушена.
Мария не была столь поверхностна, столь ненаблюдательна, чтобы не задуматься над этой переменой в самой себе и не отнестись к ней критически. «Ничего не поделаешь, — думала она, сидя у арфы в музыкальной комнате или прогуливаясь к Методеем на руках под молодыми деревцами, которые архитектор Бюль сажал в «Комотовке» и «Опаржилке», — ничего не поделаешь. Философия — удел мужчин, она не для нас, женщин. Величайшую и самую полезную для себя истину я услышала не из уст отца, а от пани Ганы, когда она объяснила, что мужчины поступают с женщинами гадко, но к этому можно привыкнуть. В том, что это гадко, даже мерзко, я убедилась вполне; но, пожалуй, я и вправду начинаю к этому привыкать. Но значит ли это, что я должна отречься от своей молодости, проведенной с отцом? Нет, потому что эта молодость была прекрасна и дала мне его учение о личности, как цели всего существующего. Ты будешь личностью, мой Методей, будешь великой, прекрасной личностью, это я тебе обещаю, мой сыночек, будешь философом или ученым, а если Недобыл вздумает сделать тебя возчиком, как он сам, тогда-то он узнает, на ком женился».
И, склоняясь над ребенком, она щекотала его лобик выбившейся белокурой прядью, а Методей, показывая красные десны, захлебывался от смеха, становясь воплощением смеха мироздания, как сказал бы его ученый дед, маленьким, смеющимся божеством.
В конце ноября того же семьдесят шестого года, когда Методей появился на свет божий, Мария обнаружила, что снова забеременела, и упросила мужа дать второму ребенку немецкое имя. Недобыл согласился назвать ребенка, если это будет мальчик, Теодором, а девочку — Барбарой.
Но об этом мы расскажем в другое время и в другом месте.
Глава четвертая «МОРАВСКИЕ ДУЭТЫ»
1В то же или приблизительно в то же время, когда Недобыл достиг вершины своего благоденствия или приближался к ней, Борн тоже мог сказать, что дело его жизни было успешным и он не растратил впустую прожитые сорок четыре года. Все, к чему он прикасался своими изящными руками, цвело и преуспевало, его славянский торговый дом обрастал филиалами, открытыми Борном в родном Рыхлебове и на Королевских Виноградах, а дамские сумочки, муфты и носовые платки все так же благоухали «Императорскими фиалками». Единственная туча на его небосводе — дебильность сына от первого брака — рассеялась, благодаря тактичному и настойчивому воспитанию Бетуши. Правда, Миша в занятиях никогда не превышал среднего уровня, но без особого труда перешел в пятый класс начальной школы, и хотя для него по-прежнему были характерны злорадство, вечно дурное настроение, нелюдимость и эгоизм, Борн, изредка вспоминая о нем, говорил: «Ну, гений из него, пожалуй, уже не получится, но, учитывая, что это сын Лизы, Миша мальчик вполне приемлемый».
