Вячеслав Шишков - Угрюм-река
— Эй, хрыч! Ко мне первому, — негромко прохрипел бродяга; он выкатил подбитые в драке глаза и обернулся к старосте своим разбойным лицом. Иннокентий Филатыч, вежливенько шаркнув ножкой, поклонился бродяге, сказал:
— Сейчас, — и с приятной улыбкой подплыл к Нине Яковлевне. Та положила на блюдо трехрублевую бумажку, Староста с еще большим почтением подплыл к бродяге, который злобно высматривал, какую благодетельница даст жертву богу.
— Что, трешка? — с презрением сплюнул он сквозь гниль зубов и ловким щелчком грязных пальцев сшиб трешку с блюда. — Барских денег нам не надо, мы сами баре. Стой, не качайся. На!.. — бахвально отставив ногу в лапте, он нырнул за штаны, выхватил пропотевший бумажник, с форсом бросил на блюдо четвертной билет и на всю церковь крикнул:
— Православные! Я, Ванька Непомнящий, али все равно — Гришка Гнус, богатеющий приискатель, жертвую на божий храм двадцать пять целкачей, как одна копейка… Чувствуй! А эта фря, что на коврике, трешку отвалила… Молись, братцы, за благодетеля..
Двое стражников шумно волокли его вон, заплеванные борода и усищи бродяги тряслись, он упирался, орал:
— Владычица, богородица! Заступись за Ивана Непомнящих! Не дай этим сволочам в обиду… Братцы, бей их!.. Благодетеля изобижают! Господи Суси, господи!..
За церковной отрадой стражники сняли с него в свою пользу шаль, бархатные новые портянки, надавали сколько влезет по шее и вернулись в храм, мысленно славя бога за его щедрые к ним, грешнмкам, милости.
Отец Александр, блистая ризой, наперсным крестом, значком академика и красноречием, начал с амвона проповедь. Давя друг друга, вся паства, подобно овечьему стаду, прихлынула к амвону. Нина Яковлевна взошла на правый клирос и приготовила для слез батистовый платочек.
Отец Александр начал проповедь словами евангелия.
— Судия был в некоем городе такой, что и бога не боялся и людей не стыдился.
Вдова же некая была в том же городе и, приходя к нему, говорила: «Защити меня от соперника моего». И не хотел долгое время. А напоследок сказал сам себе: хотя бога не боюсь и человека не стыжусь, но как не отстает утруждать вдовица сия, защищу ее, чтобы не приходила больше докучать мне. И сказал Христос ученикам: «Слышите, что говорит судья неправедный, бог же не сотворит ли избранным своим, вопиющим к нему день и ночь, хотя и долго терпит от них…»
Отец Александр театральным жестом руки откинул назад рыжеватые космы волос и прищурился на внимавших ему.
— Теперь спустимся с евангельских высот на землю.
Ходят в народе слухи, что вы, трудящиеся, недовольны получаемым жалованьем и собираетесь объявить забастовку. Говорю вам, как пастырь: забастовка — дело бесовское. Вы поступите правильно, если мирным путем будете просить у хозяев прибавки…
И прошумело по церкви сдержанным ропотом:
— Просили… Просили… Толку нет.
— Тише!.. Без шуму. Здесь божий храм. Вы говорите: «просили»? Пытайте еще. Неотступно просите, и голос ваш будет услышан. Ибо сказано в евангелии: «Просите, и дастся вам, толцыте, и отверзится». Вы слышали притчу о судье не праведном? Надоела ему вдовица, и он внял ее просьбе. Так неужели ж ваши христолюбивые хозяева хуже судьи нечестивого?
— Хуже, хуже… Мы про хозяйку молчим, госпожа добрая, с понятием… А вот…
— Стойте, здесь не тайное сборище, куда все чаще и чаще завлекают вас крамольники… Гнев божий на тех, кто соблазняется ими! — грозно прикрикнул отец Александр. — Я же вам говорю: решайте дело мирным путем. И я, ваш пастырь, об руку с вами… Мужайтесь. Аминь.
3
Праздничный завтрак накрыт в малой столовой. Все прочно, солидно, богато. Дубовый круглый стол, черного дуба резные стулья, диваны. Стены в темных тисненых обоях. Айвазовский, Клевер, библейский этюд Котарбинского, люстра и бра старой бронзы. Двери и окна в портьерах тяжелого шелка. У Нины Яковлевны, конечно ж, есть вкус, но в убранстве квартиры ей помогал и Протасов.
— Можно садиться? — сказал он и сел.
— Да, да, прошу! Отец Александр, господин пристав, Иннокентий Филатыч, мистер Кук, — спохватилась хозяйка.
Стол сервирован с изяществом: фарфор, серебро, в старинных батенинских вазах букеты свежих росистых цветов. Много вин, есть и водка.
— Эх, вот бы отца Ипата сюда! — простодушно говорит пристав, наливая себе и соседям водки. — Вы его помните, Нина Яковлевна?
— Да, да. Это который — «зело борзо»?
— Вот именно… Ну-с, ваше здоровье! зело борзо! — чуть приподнялся грузным задом, чуть звякнул шпорами матерый, по шестому десятку лет, пристав.
После смерти Анфисы он долго, отчаянно пил, был с места уволен. Жена бросила его, связалась с падким до всяческих баб Ильей Сохатых, потом постриглась в монашки — замаливать блудный свой грех. Сердце же пристава ныне в полном покое: Прохор Петрович, вынужденный логикой жизни, взял пристава к себе на службу и наградил его своей бывшей любовницей Наденькой. Пристав теперь получает хороший оклад от казны и от Прохора Громова. Кой-кто побаивается его. Рабочие трепещут. Инженер Протасов ненавидит. Мистер Кук смотрит на него с высоким презрением. Но свои отношения к нему все ловко скрывают.
Завтрак был скромный: пирог, жареные грибы в сметане, свежие ягоды.
Пристав, подвыпив, прищурил глаза на священника и развязно сказал:
— Отец Александр, многоуважаемый пастырь, а ваша проповедь-то… знаете что? С душком… С этаким, знаете…
— Послушайте, Федор Степаныч, — и священник налил себе полрюмки портвейна. — Вы что ж, епископ? Или, может быть, консисторский цербер?
Пристав, подмигнув инженеру Протасову, — дескать: ужоко я его, кутью! — демонстративно повернулся к священнику всем своим четырехугольным крупным телом, и его пушистые, с проседью усы на оттопыренной губе пошли вразлет:
— Ну-с, дальше-с…
— Кто вам дал право критиковать мои беседы с верующими?
— Это право, батюшка, принадлежит мне по должности, по данной присяге…
— Пред чем же… пред чем вы присягали?
— Пред крестом и евангелием…
— Ах, вот как! Но в евангелии блуд осужден. Вы же блудник суть, живете с любовницей. Так как же вы смеете подымать против меня свой голос?
— Послушайте, батюшка… Как вас… Отец Александр, — беззастенчиво тряс пристав священника за праздничную рясу.
Между ними встала хозяйка:
— Оставьте, Федор Степаныч… Бросьте спор. Кушайте.
— Но, Нина Яковлевна, голубушка…
— Только — не голубушка…
— Простите, Нина Яковлевна… Но ведь отец Александр желает залезть в ваш карман, — бил себя в грудь пристав. — Ведь он же призывает рабочих черт знает к чему!..
Священник с шумом отодвинул стул, перекрестился на образ и с оскорбленным видом молча вышел вон. На уговоры хозяйки там, в прихожей, благословив ее, он сказал ей уходя:
— И как вы можете подобного мизерабля пускать в свой дом?
Нина отерла показавшиеся слезы, оглянулась на дверь и проговорила взволнованно:
— Я не знаю, батюшка. Но им очень дорожит муж… И, мне кажется… Я только боюсь сказать… Тут что-то ужасное…
— Что? Что именно? — шепотом спросил священник и, приблизив ухо к ее губам, ждал ответа.
Когда вернулась хозяйка к гостям, мистер Кук, большой резонер и любитель тостов, поднял свой бокал и вынул изо рта сигару:
— Мадам, ваше здоровье! А также позвольте выпить за Россию, которой я гость и слуга! — Он, когда бывал трезв, строил фразы почти правильно, но особая тщательность произношения с резким ударением на каждом слоге изобличала в нем иностранца. — Россия, господа, страна великих возможностей и очшень большой темноты, чтобы не сказать слишком лишнего. Возьмем пример. Вот тут, пред нашими глазами, я бы не сказал, что была сцена весьма корректного содержания, о нет! В нашей стране подобного казуса не могло бы состояться. Господин священник и господин пристав пикировались, как бы это выразить… пикировались вне пределов скромности. Один не понимал мудрость слов, сказанных в церкви. Я содержание проповеди узнал от свой лакей Иван… Другой, а именно мистер отец Александр, вторгается в личный жизнь и начинает копаться в очшень грязном белье господина пристава. Но, разрешите, господа… Личная жизнь каждого гражданина страны есть святыня! И сор в чужую избу мести не надо, как говорит рюсский хорош пословиц.
— Простите, мистер Кук, — перебил его инженер Протасов; он поправил пенсне с черной тесьмой, черные глаза его засверкали. — Но мне кажется, что вы только теперь, именно в нашей темной России, начинаете набираться либеральных идей. А ваша хваленая Америка — ой, ой, я ее знаю хорошо.
— О нет! Вы ее знаете очшень не хорошо, очшень не хорошо! — воскликнул мистер Кук и, не докончив тоста, сел.
— Вы не обижайтесь, мистер Кук.
