Галина Серебрякова - Похищение огня. Книга 2
Часы показывали восемь. Мери осторожно поднялась с дивана и под руку с мужем прошла в столовую. Она старалась скрыть начавшуюся при этом одышку.
На столе, покрытом накрахмаленной белой скатертью, среди множества хрустальных графинов и серебряных ваз стоял традиционный пирог с шоколадными инициалами «Ф. Э.», утыканный сорока ярко горящими маленькими свечами. По настоянию Мери Фридрих загасил их одним выдохом, и затем все трое заняли свои места. У ног хозяина улегся рыжий пес. Приподняв голову и поводя большими черными ноздрями, он вдыхал соблазнительные запахи, однако притворялся, что совершенно безразличен к множеству вкусных блюд и закусок, которыми изобиловал стол. Энгельс налил в бокалы густое, багровое рейнское вино и предложил выпить за отсутствующих друзей и за Люпуса. Затем Вильгельм, приладив негнущуюся салфетку под подбородком, произнес тост в честь Фридриха и Мери.
— А теперь пьем за то, ради чего стоить жить на земле, — за коммунизм! — провозгласил Энгельс.
Когда ужин был съеден и на столе появились фрукты, кофе и сигары, Мери, сославшись на свою болезнь, вышла из столовой. Рыжий бульдог проводил ее и вернулся, чтобы снова занять свое место подле Фридриха. Шел дождь, усилившийся к ночи, ветер ворвался в трубу и, шипя, загасил огонь. Энгельс разжег камин, а Вольф молча курил, наслаждаясь покоем и обществом друга.
Фридрих заговорил, все более воодушевляясь, о том, что с каждым днем заметно ширится в Европе национально-освободительное движение. Шестидесятые годы должны принести важные перемены. В связи с войной, затеянной Бонапартом против Австрии на итальянской земле, обострились социальные противоречия в Германии. Стремление немцев к объединению усиливается с каждым днем.
В своей брошюре «Но и Рейн», изданной год назад, Фридрих выступил пылким сторонником освобождения Италии, беспощадно срывал маску с Бонапарта, притворившегося освободителем итальянского народа, а по сути, готовившего ему новое закабаление. Энгельс показал, что, ведя войну на реке По, император замахнулся на германский Рейн. Бонапартистская клика хочет экономической и политической раздробленности немцев. Энгельс разоблачал тайные замыслы Наполеона III, надеясь, что война Пруссии против французского императора вызовет могучее народное движение, которое сметет берлинских реакционеров, захвативших власть, а затем вся Германия объединится наконец благодаря революции. Свои взгляды Фридрих облек в форму строгого военно-стратегического исследования и, по совету Маркса, издал книгу анонимно. Безымянный труд обратил на себя внимание и вызвал толки в Берлине. Автора сочли одним из видных германских генералов.
Спустя год Энгельс, также без подписи, издал продолжение своей брошюры, назвав ее «Савойя, Ницца и Рейн».
— Представь себе, — говорил Фридрих Вольфу, — с кем у нас разногласия? С Лассалем. Ни Мавр, пи я не можем согласиться с его позицией в отношении австро-итало-фраицузской войны.
— Этот напористый малый мне вообще не но душе. Честолюбец, который хочет в одно и то же время возглавить восстание плебса и быть признанным патрицием. Слыхал ли ты, что он придумал? Для пущей аристократичности приставил французское «де» к своей фамилии, — зло заметил Вольф, допил чашку черного кофе и встал, чтобы налить себе еще одну.
— Ты прав, Люпус. Ему, несомненно, где-то в глубине души нравится авантюрист Бонапарт и особенно его головокружительная карьера. Этот верный рыцарь графини Гацфельд выпустил недавно памфлет, направленный, по сути, против моей брошюры «По и Рейн».
— Разве? Мне ничего об этом не известно. Что же он тщится доказать?
— А то, что Пруссии следует поддержать Францию и выступить против Австрии. Все это облечено, как всегда у Лассаля, в пышные фразы. Франция, мол, освобождает итальянцев от чужеземного ига, а Пруссии представляется возможность при этом свести счеты со своей старой соперницей Австрией. Вреднейшая пропаганда. Лассаль утверждает далее, что если прусское правительство возьмет на себя такую миссию, то сами немецкие демократы поднимут прусское знамя и опрокинут на своем пути все преграды. Какая чепуха!
— Я ничего другого и не ждал от Лассаля. В то время как мы последовательно боремся за революционный путь к объединению Германии, снизу, через демократическую республику, этот напыщенный краснобай предлагает нам но только признать современное прусское правительство Бисмарка, но и объявляет его носителем идеи объединения всей нашей родины. Разве ему не ясно, что значит это объединение сверху? Что это, глупость, наивность или расчет?
— Верно, Люпус, Лассаль скоро полностью раскроет свою истинную сущность вульгарного прусского демократа с ярко выраженными бонапартистскими наклонностями.
— Да, эта порода человеков мне известна, они вроде пауков-водомеров, которые важно ходят по воде, яко Христос по Геннисаретскому озеру, и умудряются не замочить при этом лапок.
— Паучок-то паучок, но беда в том, что Лассаль фактически поддерживает захватнические планы Бонапарта. И снова нам приходится разрушать иллюзии, которые некоторые питают относительно коронованных освободителей. Луи Бонапарт хочет главенствовать во всей Европе. Это несомненно. А раз так, итальянцам надо быть настороже и знать, что национальное освобождение — дело их собственных рук. Гарибальди понял это. Но среди немцев Лассаль может замутить воду.
— Но беспокойся, Фридрих, — веско сказал Вольф. — Памфлет Лассаля вовсе не отражает взглядов наших партийных друзей. Мавр, конечно, в этом уверен. Как я, однако, соскучился по нем. Шаль, что мы не живем все в одном городе. Изгнание не было бы столь гнетущим. Я часто подолгу думаю о Мавре. Какую безмерную силу духа надо иметь, чтобы вынести все, что сваливается на его плечи, и, однако, он продолжает поставлять миру необычайные, все новые и новые мысли. Поистине неиссякаемы мозг и душа этого человека. И все же жизнь его трагична.
— Ты мрачен, Люпус. Мы доживем до осуществления мечты, которая теперь уже стала учением, теорией и находит себе больше и больше сторонников. К тому же как много в истории примеров того, что гениальные открытия опережают время. Но как бы трудна ни была судьба гениев, они черпают силы в сознании добра, сделанного людям, даже если всходят на костер.
— Карл видит сквозь года и земные толщи. Перед ним как бы раскрываются недра, и он черпает из них то, что нужно, чтобы человечество шло к своей цели, к жизни без насилия, Как астроном открывает светило иногда раньше, чем оно появляется на небосводе, так он открывает неведомые, таинственные созвездия будущего. Пройдут года, и народы земли удивятся величию сердца и ума Маркса и будут чтить его, горюя о том, что он был нищ, преследуем и часто оклеветан. И ты, Фридрих, тоже, не отрицай, награжден необыкновенной душой.
— Не надо сравнений, Люпус. Мы в лучшем случае только кой в чем разбираемся, для Карла же нужны другие мерила.
Было около одиннадцати, когда Вольф собрался уходить. Фридрих с собакой пошел его проводить. Город крепко спал. Грязные газовые фонари скупо освещали безлюдные мокрые улицы. Люпус шел медленно, покашливая и ежась от сырости.
— Я стал ужасно раздражителен и часто хвораю, то ли печень, то ли незаметно подкралась худшая из всех болезней — старость. Хотелось бы еще хоть одним глазком взглянуть на Бреславль, даже и на тюрьму, где потерял несколько хороших лет. Во сне только и вижу, что родную сторонку и тюремный каземат. И даже он люб стал мне. Я был тогда молод, здоров и боролся в Германии.
Фридриху стало жаль друга. Он попытался утешить его, ободрить, но Вольф с сомнением покачал головой. На холодном ветру он как-то сжался, посинел и выглядел одряхлевшим и тяжело больным.
— Только и спасаюсь от этого климата крепким кофе и пивом, хотя они и вредят моей печени. Кстати, Фридрих, о многом мы поговорили сегодня, а про военные действия в Апеннинах ты умолчал. Как же так? Тебя не зря прозвали нашим военным ведомством. Ты и впрямь первый военный теоретик нашей партии и замечательнейший военный знаток революционного пролетариата.
Энгельс воспринял эти слова Люпуса как шутку, чем крайне раздосадовал его. Старик вспылил, и Фридрих едва потушил его гнев.
— Как тебе угодно, Фридрих, а сегодня, в день твоего сорокалетия, я предсказываю, что именно так о тебе скажут и через сто лет.
У моста через узкий, неспокойный в эту ветреную ночь канал оба друга, условившись о скорой встрече, расстались. Фридрих, тихо насвистывая, свернул в переулок и скоро очутился возле ратуши. Рыжий бульдог гордо шел с левой стороны, сурово поглядывая на немногих случайных прохожих. На площади, где не было пи души, Энгельс вынул из кармана перчатку и бросил ее далеко перед собой. Обрадованный пес во всю прыть побежал за ней и, вернувшись обратно, положил перчатку к ногам хозяина.
