Михаил Ишков - Вольф Мессинг

Гобулов застонал и, обратившись к Ермакову, приказал.

— Займись этим… — он не договорил. — Оформи документы, и чтобы ноги его в этом паршивом Ташкенте не было.

На последней фразе Ермаков настолько смачно ухмыльнулся, что я смекнул — они сделают все возможное, чтобы никто и никогда не сумел отыскать в Ташкенте мою ногу. Они готовы на все — придушить, закопать, расчленить, утопить в Чирчике. Живым мне отсюда не выбраться.

Это был факт, и я должен был с ним считаться.

Тот же конвойный провел меня в хозблок, где Мессингу вернули кожаное пальто, шляпу, маленький чемоданчик, бритвенный прибор, шлепанцы. Что удивительно, вернули деньги, переданные летчику. При этом заставили пересчитать купюры и подписать акт. Все сошлось — сорок тысяч, как одна копейка.

На этом чудеса не закончились. Лазарь Семенович, поджидавший меня в гостиничном номере, бросился ко мне, обнял, расцеловал.

— Вольф Григорьевич! — захлебываясь от восторга, закричал он. — Вы даже представить себе не можете, кто вы теперь!

Это было так неожиданно. Улыбающийся Кац — это, я вам скажу, зрелище! Я изумленно глянул на него. Хотел уточнить — кто же я теперь, но не успел.

— Теперь они все у вас в кармане! Кто посмеет вас тронуть? Телеграмма от самого Сталина! Теперь вы сами можете вытрясти из них всю душу. Поставить по стойке смирно и по мордасям!.. Со всей силы по мордасям! Господи, мне бы такую силу! Да я бы их всех!..

Он рухнул на диван, схватился за голову и запричитал — я бы их всех! Ох, как бы я их всех!..

Мессингу с трудом удалось привести в чувство разбушевавшегося от счастья Каца. Тот протянул мне газету «Правда Востока».

На первой полосе я прочитал:

«Товарищу Вольфу Мессингу. Примите мой привет и благодарность Красной Армии за вашу заботу о воздушных силах Красной Армии. Ваше желание будет исполнено.

Прочитал еще раз. И еще раз. Обратил внимание на последнюю загадочную фразу. Неужели это подтверждение — или указание! — чтобы меня, наконец, оставили в покое? У меня не хватило времени осмыслить эту существеннейшую информацию, как в номер, постучав, ворвался корреспондент ТАСС, за ним, уже без стука, двое местных газетчиков и какая-то дамочка с местного радио. У меня взяли интервью, в котором я поведал, какой патриотический восторг испытал Мессинг, перечислив необходимую сумму на покупку истребителя. Представительница местного радиовещания пригласила меня выступить по радио. Радостные хлопоты прервал телефонный звонок из Дома правительства. Молодой задорный голос поздравил меня с «выздоровлением» и напомнил о моем обещание выступить перед местным партийным и комсомольским активом.

Я поблагодарил за внимание к моей скромной особе и, сдерживая волнение, попросил назначить встречу на сегодня.

На том конце замолчали. Удивительно, но замолчали также все, кто находился в моем номере. Мне, ясновидцу из ясновидцев, было трудно понять, как они догадались, с кем у Мессинга сейчас состоится разговор. А вы говорите — телепатия!.. В стране мечты без нее не выжить.

Пауза затянулась, но я терпеливо ждал — человеку, получившему благодарственную телеграмму от Сталина, не могут не ответить. Этот закон лабиринта я усвоил накрепко. Наконец в трубке заговорили — голос оказался солидный, с заметным акцентом. Неизвестный представился — «говорит товарищ Юсупов». Я не выказал никакого удивления и поприветствовал первого секретаря ЦК Узбекистана.

— Здравствуйте, товарищ Юсупов.

Газетчики побледнели.

— Вольф Григорьевич, нельзя ли перенести ваш концерт на завтра? Скажем, на десять часов утра? Мне бы хотел поприсутствать, но сегодня я очень занят.

Это было странное предложение. Начинать рабочий день с психологических опытов казалось мне неуместным во время войны чудачеством. Позже мне разъяснили — Сталин обычно работал всю ночь и ложился в пять утра, и до этого момента все начальники страны, на какой бы широте и долготе они не находились, обязаны были держаться на ногах. Разница с Ташкентом составляла четыре часа, так что раньше девяти Юсупов не освободится.

— Хорошо, в десять так в десять. Итак, завтра в десять. У меня есть просьба…

Он перебил меня.

— Завтра поговорим и об этом … — и положил трубку.

Начало вольной жизни было обнадеживающим, но я не позволил себе расслабиться.

Когда мы с Кацем остались одни и он начал прощаться, я поинтересовался.

— Вы спешите?

Лазарь Семенович пожал плечами.

— Куда мне спешить.

— В таком случае я вас сегодня никуда не отпущу. Мы сходим в ресторан, отпразднуем мое выздоровление.

В ресторане, после первой рюмки, Лазарь Семенович вновь погрузился в глубочайшую меланхолию. Лицо у него стало обиженно-задумчивое.

— Уезжаете?

Я не ответил. Огляделся. В зале было пусто, два-три столика заняты военными с дамами. В углу пристроился человек, чье лицо было мне знакомо. Какой-то известный киноартист. Или режиссер. Бог их разберет, в Ташкенте их было много. Оказывается, жизнь не стояла на месте. На фронтах было хуже некуда, немцы крепко вцепились в Сталинград, а здесь официантки в белых передниках, терпкое вино, вкуснейшая еда — ляля-кибаб, манты, пилав. Радовало, что после знакомства с Гнилощукиным мне удалось сохранить зубы. Правда, это радовало и напрягало одновременно.

— Пытаюсь, — признался я. — Не знаю, что получится.

— У вас получится, — подбодрил меня Кац. — У вас обязательно получится.

Он предложил.

— Давайте выпьем за Сталина.

Мы чокнулись. Я вновь разлил вино по рюмкам и предложил.

— А теперь за тех, кто никогда не вернется. Не чокаясь… Как гои…

Лазарь Семенович не удержался и заплакал.

— Кто у вас? — спросил я.

— Жена, две дочери с внуками. Мужья сразу записались добровольцами в армию. Бог знает, где они. А у вас?

— Мама, папа, братья, — я обреченно махнул рукой. — Я прошу вас не оставлять меня сегодня ночью.

Кац кивнул.

Мы молча выпили, совсем немножко…

Не чокаясь.

За всех.

Из Ташкента я удирал на правительственном самолете. Юсупов на своем «паккарде» лично доставил меня на аэродром. Взлетели на закате. Полет был долгий, с предрассветной посадкой в Саратове, где самолет дозаправили и приняли на борт спецпочту из метного управления НКВД. Мне бы там сбежать, но я, потоптавшись возле «Дугласа», вновь набрался храбрости и вслед за пилотом — как это было в Ташкенте — по приставной лестнице с трудом забрался в полутемный салон.

В этом поступке не было и следа исполнения какого-то нелепого долга — только холодный прикид, не позволявший мне поддаться страху и броситься на требовательный голос из-за горизонта, принуждавший Мессинга раствориться во тьме. Наступившее утро, свет небесный, подтвердили — тебе нельзя прятаться, Мессинг. Ты должен быть на виду, должен мозолить глаза могущественному лубянскому жрецу, с чьей подачи меня так активно прессовали в Ташкенте. Это знание мне открылось в «паккарде», выводы из него я сделал в самолете, на высоте, где царил нестерпимый холод. Мы с фельдъегерем спасались от него, накрывшись кошмами. Мне помогало кожаное пальто с меховым воротником, а офицеру в легкой шинельке без кошмы было бы совсем скверно.

Как только самолет коснулся взлетной полосы на каком-то подмосковном аэродроме, я прильнул к иллюминатору. Гобулова, конечно, известили о побеге «прониры», так что в Москве, у трапа, меня вполне могли ждать крепкие, мускулистые ребята, которые сразу на выходе впихнут меня в «эмку».

Обошлось.

К полуночи я добрался до гостиницы на Манежной площади. Поселился не без трудностей, только на ночь, с условием, что на следующий день представлю талон с направлением от Госконцерта. Это было приемлемое условие. Добыть талон в стране мечты, как, впрочем, сто тысяч рублей или завязать руку узлом для Мессинга была пара пустяков.

В номере я закрылся на ключ, перекусил бутербродами, которыми снабдил меня в дорогу Юсупов. Этот хитрый выскопоставленный азиат таил в черепной коробке смутную и небезосновательную надежду, что этот серасенс расскажет кое-кому в столице о художествах Гобулова.

Около часа я томился на мягкой удобной постели. Сон не брал меня, мастера каталепсии, бойца невидимого — третьего! — фронта. Я ничего не мог поделать с ознобом, не отпускавшим меня с самого Ташкента. Нервы пошаливали. Не помогали ни заклятья, ни установки на отдых, ни доводы разума.

Намаявшись, Мессинг встал, не зажигая свет, подошел к окну, распахнул створки.

Был конец сентября. За долгий военный год Москва заметно поблекла. Прежний ликующий свет уличных фонарей, заздравное, плакатное изобилие сменились настороженной, с сероватым отливом, тьмой, бесчисленными бумажными полосками, запечатавшими ранее сияющие заполночь окна. Давным-давно наступил комендантский час, на улицах было пусто, редкие патрули бродили вдоль стен Кремля и вверх по улице Горького.